Другим каналом, высвободившимся только сейчас, она думает: вполне возможно, что после нынешнего отец захотел бы от меня избавиться… или очень, очень сильно ограничить. Нет, не выдать замуж в талибскую деревню, как он грозится, когда не очень сердится; но лишить большей части ресурсов и возможностей, выкинуть на уровень дочки-школьницы. Может быть, он испугался больше, чем показалось сначала. Побоялся быть… поглощенным. Подчиненным. Оказаться змеей, идущей за флейтой.
Наверное, думает она, я была с ним слишком резка. Боялась, что узнает, помешает, испортит, дернется в сторону в последний момент. Я не доверяю ему, делает вывод Ширин. Я люблю его, но как оператору я ему не доверяю. А он - мне. Может быть, хорошо, что мы разошлись.
Потом она задумывается, что такое в данном случае – любить? Смотрит в себя и не может найти ничего, кроме неотвязного, компульсивного желания доказать нечто. Свою полноценность. Она давно знает, что соображает лучше и быстрее, а знает больше, чем отец, несмотря на его европейское академическое образование; но он начинал как все, его-то не бросали с самого детства в питательную среду раннего развития; она знает, что для своих шестнадцати невероятно хороша в стратегии и тактике, в делах семьи и в политаналитике – чтобы ощутить разницу между «невероятно» и «более чем» достаточно сравнить ее с Сонером. Она все еще не может понять, почему отцовский полуснисходительный-полупрезрительный взгляд бесит ее до истерики; и дело тут вовсе не в том, что она «девчонка», отцу на это, по большому счету, наплевать. Просто она всегда недостаточно хороша, что и как ни сделай; вот и теперь он наверняка не оценил бы подарок, а долго и унизительно рассказывал обо всех рисках и осложнениях. Он, может быть, трус. Но все равно хочется доказать.
Вредно, заключает она. Неправильно, нездорово. Если бы он был моим куратором в любой приличной конторе, его бы от меня убрали после первого года, так и поломаться недолго.
Через светофильтры оконного стекла можно было смотреть даже прямо вверх, на солнце. Ширин смотрела. Вот это было почти как дома. Все остальное получалось другим. Может быть, значение глагола тоже поменяется. Со временем.
Штааль напрямую не назвал ее эмоционально недоразвитой, но дал понять, что считает ее эмоциональное развитие непропорциональным интеллектуальному. Впрочем, так всегда и было. Из недавнего, но уже прошедшего интереса к психологии, она вынесла, что фактически от социопата ее отделяет единственный параметр: способность удерживать аффект. Она могла вытерпеть даже весьма сильные неприятные чувства, попросту «обнуляя» их, уходя в удобный прохладный мир строгой логики, задач и расчетов. Логично, что этот навык дал ей преимущества в одной сфере и затормозил в другой. Все было хорошо, пока она не полезла в личное общение с посторонними людьми. Это просчет. Ошибка в оценке своих возможностей. Надо знать, где у тебя не хватает мощности и ресурса. Чтобы узнать, надо проверять… на практике; ставить опыты и делать ошибки. Замкнутый круг. Очень не хватает зеркала. Вот, наверное, зачем нужны все эти глупенькие тестики из серии «Насколько вы амбициозны» - чтобы какой-то внешний источник измерил тебя саму простой линейкой, чтобы ответ можно было взять, ощупать, как лицевой слепок, осознать и вернуть в себя уже в виде усвояемого результата.
Я хочу, чтобы моей линейкой были Штааль и будущий свёкор, подумала Ширин. Я этого очень хочу. Это и есть мой главный выигрыш.
Потом освободилось еще несколько контуров, и дальше какое-то время Ширин просто плакала.
И тут влезает этот безымянный межпартийный ужас - Комиссия по этике. И объясняет со всеми подробностями на руках, что мы только что чудом не влетели в войну - в качестве агрессора. А не влетели только потому, что у Турана тоже царят Содом и Гоморра, и они так активно подозревали своих идиотов, что не подумали о наших. Они непременно разберутся, что к чему, да и желающих их просветить найдется достаточно - хоть тотализатор заводи, кто успеет первым, но к тому времени даже бросаться серьезными обвинениями будет поздно, не то что воевать. Вот что вещает Комиссия, и выглядит все это до чертиков убедительно, потому что почти правда.
А дальше они с трогательным единством требуют... ни-ни, не большей прозрачности и подотчетности, это можно пережить. Они требуют вернуть все эти конторы под государственное крыло и провести кадровую реформу. Потому что, видите ли, говорят они, при таком рабочем этосе никакие механизмы работать не будут - в них всегда найдется кому ломик вставить, раз оно сойдет, два сойдет, а на двадцать пятый раз закончится даже не импичментом, а грибом в неположенном месте. И не говорите, что этого не может быть, а то мы вам устроим экскурсию в город Ерушалаим.
Ты понимаешь, какая это заявка - на финансирование, на людей, на контроль... ты понимаешь, что будет, если они это пробьют? Нас сейчас только то и спасает, что у нас кабак и коррупция, и на каждого жадного Роджера приходится по карьеристке Лиз. Мы о Гувере будем с нежностью вспоминать...
Из видеоразговора Линди Уайт, зав. отделом внутренних коммуникаций NSA, с Эшбери Чи, лаборатория семантического анализа, Годдард. Запись из личного архива.
Рафик аль-Сольх, отец Фарида аль-Сольха
За драгоценным старшим сыном Рафик аль-Сольх отправил служебный вертолет, которым обычно не злоупотреблял, но не заставлять же парня тащиться на метро почти через половину города? Если в этом городе после войны и до сих пор, больше десяти лет, не могут наладить наземное движение, да и воздушное держится на милости Всевышнего и жесточайших ограничениях, именно в такой последовательности, потому что нет таких ограничений, которые нельзя обойти, имея добрых друзей и полезных знакомых в этом же городе… в общем, не ехать же мальчику общественным транспортом, который как все общественное в этом городе после войны, не будем о грустном. В общем, на то и существуют секретари и пилоты. Четверть часа и все в порядке. Особенно после увольнения, хотя тут драгоценный сын сам виноват во всех своих бедах, а Штаалю можно быть только благодарным. Если отца не слушает, то, может, получив все подобающее от постороннего человека, опомнится.
И пусть посидит в приемной, пока господин замминистра закончит важный разговор. Там его все равно любят и балуют. Его везде любят и балуют, вот и добаловались. Вырос из маленького упрямого осленка большой осел.
И… этот вызов нельзя отложить. Этот – тоже. Вот этот – можно, но потом хлопот не оберешься, лучше за пять минут уладить… хорошо, за десять. За двадцать. Ничего, посидит, все равно ему делать нечего, и какая ему разница, где болтаться-то.
Драгоценный старший сын входит, вежливо здоровается, ждет предложения сесть - и Рафик осознает, что сам он не отец, а болван, идиот, кретин, баран и все воплощения глупости из трех разных пантеонов. Потому что у его сына - спокойные стеклянные глаза человека, который висит на одной, может быть, двух, максимум трех ниточках. Порвись они, он полетит вниз, так же спокойно. Джинн треклятый, забыл, забыл, что мальчик не любит летать.
- Тебя выписали? - Не напоминать же ему, что нелюбовь к полетам очень заметна, зачем лишний раз смущать парня.
- Меня выписали. И уволили. – Рафик невольно кивнул, и Фарид вскинулся в кресле: - Ты знал?!
- Конечно. Еще бы я не знал! Да я такого стыда и не припомню, какой по твоей милости мне пришлось пережить вчера!
- А я вот не могу припомнить никакого стыда, - задумчиво говорит Фарид.
- Ты... - это же надо, полез, сам чуть не погиб, коллегу под бой подставил, едва не погубил все на свете и все по глупости, а стыда не видит. - Стой.
И это говорит не Рафик аль-Сольх, а заместитель министра иностранных дел, впервые за этот день отделившись от человека. Стой. Не Фариду, себе же. А потом опять Фариду.
- Что ты знаешь?
- Что рассказали – то и знаю, - мальчик пожимает плечами.
Пребывание в госпитале ему пошло на пользу, хотя пропади пропадом такая польза вместе с причинами ее, но сын просто светится, невзирая на убитое выражение лица. Темных кругов под глазами нет, на щеках румянец, который последние два года тут не появлялся. Сон, распорядок и процедуры. Двадцать три года, опять злится Рафик, а простейших вещей не умеет, за собой следить, вовремя ложиться… жених. Впрочем, на невестку вся надежда, разумная девушка.