- Кажется, игра перестала быть игрой, - сказал Штааль. – Давайте прекратим.
Он хорошо и умно завел разговор об истории, искусстве, о классической европейской музыке – эта тема еще с конца 20-х вновь вернулась даже в самые патриотичные круги: чем дальше, тем чаще сторонники идеологии евразийства относились ко всему, что произрастало в культуре континентальной Европы, как к своему законному имуществу, которое необходимо высвободить из-под гнета истинного, заокеанского атлантического врага. Штаалю, впрочем, по тону и формулировкам было наплевать на пресловутое евразийство и возврат узурпированного наследия, что при его корнях было совершенно неудивительно – он уже рассказал, что его мать «прибалтийского происхождения» пела в анкарской опере, хотя рождение близнецов помешало ее полноценной карьере. Какой уж тут возврат наследия, что возвращать – то, что и так с тобой всегда?
Начальству явно не хватало компетентных собеседников, Амару – возможности отвлечься от недавнего ожившего кошмара, хозяйка явно могла бы участвовать в разговоре на равных, но слушала диалог словно дуэт, улыбаясь и едва не аплодируя звучанию, но не смыслу. Порой она ненадолго уходила, едва слышно шелестя полами верхнего одеяния, и возвращаясь, с едва заметной тревогой вглядывалась в лица мужчин: все ли в порядке. Эта очевидная ласковая забота странным образом не раздражала Амара, а успокаивала – а, впрочем, скорее дело было в том, что он извернулся и прилепил пластырь на локтевой сгиб. Штааль вроде бы ничего не заметил.
К обеду явились коллеги. Как Хамади уже узнал, подобные обеды с подчиненными шеф устраивал не реже раза в месяц, это считалось весьма полезной традицией. Гости – старший инспектор Ильхан, начальник технического отдела Саид Мендоса и Имран Максум, он же Двадцать Третий, - пожаловали с супругами и детьми. Дамы немедленно принялись шумно выражать друг другу свой восторг, дети образовали компанию. Оказалось, что у Ильхана с супругой это уже внуки. Оказалось, что Двадцать Третий женат на сказочной красоты тоненькой юной девочке, лет восемнадцати или двадцати. Оказалось, что девочке почти тридцать, и трое шумных погодков – ее. Оказалось, что супруга филиппинца Мендосы – глава столичного отделения Союза жен и матерей, известная общественная деятельница, притом одержимая матримониальным пылом: Сибель и Саид получили суровый выговор за то, что не предупредили о наличии такого замечательного холостяка; замечательный холостяк был просвечен рентгеновским взглядом и приговорен к немедленному знакомству с «достойной девушкой из хорошей семьи».
Все это лучшее общество смеялось, тискало детей, кудахтало, втягивало Амара в болтовню, потом разделилось на два, мужское принялось обсуждать рабочие и жайшевские сплетни, домашние дела и будущий обед. Женское, судя по голосам из соседней залы, обсуждало карьеры мужей и собственные, политику, воспитание детей и внуков и рецепты столь же усердно, так что разделение было чисто символическим, но очень удобным: Амар бы не вынес второго тура брачных инициатив Наргис-ханым. Особенно потому, что на волне торжества семейных евразийских ценностей – все плодились и размножались, вновь заселяя опустошенные прошлой войной земли, - инициативы выглядели соблазнительными. Даже захватывающими. Жениться, приходить в гости под ручку с девочкой-тростинкой или перехватчикообразной энергичной дамой…
Свихнулся, констатировал «жених». Свихнешься тут. И вот так каждый месяц?
Хозяин следил за ним ненавязчиво, но постоянно, и Амар чувствовал себя кошачьей игрушкой, на время оставленной под креслом, но не забытой, ни на минуту не забытой. Гость честно играл свою роль благодарного обласканного подчиненного, был вежлив и любезен даже с язвительным Имраном, и уже после роскошного обеда, когда мужчины уединились с кофе и наргиле, терпеливо глотал хорошо сваренный нелюбимый напиток.
Штааль, к его глубокому удивлению, делал то же самое, и выглядел как знаток и ценитель. Если он и не переносил кофе «на уровне запаха», то прекрасно это скрывал. Вообще в роли хозяина смотрелся он занимательно: любезный, немногословный, с неизменной приязненной улыбкой и готовым кивком – и словно бы за непроницаемой прозрачной стеной. Невозможно было понять, приятен ли ему обед, или утомителен, хорошо ли он проводит время или терпеливо ждет, когда же все наконец-то уйдут. Для каждого гостя у него были приятные слова, хорошие новости и похвалы, но безупречно вежливый тон не позволял догадаться о мере искренности.
К пяти часам, после чаепития, гости стали разъезжаться. Амар с ужасом подумал, что его, как холостяка, могут пригласить остаться на ночь, приготовился объяснять, что у него летун, нуждающийся в кормежке – но его не пригласили, и он вдруг огорчился.
Пришел домой уже опять по уши в унынии, накормил Зверь и долго гладил ее, держа на коленях, пил неразбавленный арак со льдом, пока не захотелось спать. На следующий день проспал до обеда.
Съел все, что полагается после употребления примитивных спиртосодержащих продуктов, сунул голову под горячую воду и сел писать отчет.
- Этот их Штааль даже не немец, а какой-то из немцев немец. Большой самум помните - подстанции как орешки вылетали? Так он звонит в техсекцию и спрашивает: почему внутренняя сеть лежит? Удивляется. Да так, говорят они, света нет. Все лежит. Что, говорит, и первый резерв, и второй? Бедняги. Ну подключайтесь к нашему второму дизелю, у нас первый резерв тянет вполне. Какой резерв, - этот дурак у него спрашивает. А у вас, что, нет резерва? - удивляется Штааль. - А если война? И пошел с этим к начальнику управления. Так теперь у нас, если чего нужного на месте нет, сразу спрашивают: "А если война?"
Разговор сотрудников контрразведки жайша в столовой
Интермедия: Первая война Вальтера. 2019 год
Командир второго эшелона войск ООН полковник Бреннер улетел на берег ещё вчера, через полтора часа после сообщения, что сирийские войска прорвали разделительную линию, на которой находились части первого эшелона. Ещё через четыре часа подчинённые Бреннеру части начали перебрасывать к месту событий. Доступ к Интернету у солдат ограничивали, впрочем, связь вообще шалила как таковая, но и без этого стало ясно, что происходит там что-то крайне неприятное. К утру Вальтер, как и остальные солдаты взвода, уже знал, что ни разделительной полосы, ни установленных решением Совбеза мест дислокации войск, ни государственных границ больше не существует. Армии нескольких держав перемешались на узком пятачке и с энтузиазмом, достойным лучшего применения, палили друг в друга. О происходящем на корабле, как ни странно, известно было меньше, чем о том, что творилось на берегу. Ночью на палубу садились транспортные вертолёты, но соваться туда было запрещено. Однако слух, что привезли раненых, причём в количестве нескольких десятков, по кораблю распространился.
В полдесятого утра на вертолёт грузился и взвод, в котором служил Вальтер. Физиономия лейтенанта была мрачнее грозовой тучи, но он ни о чём не распространялся, только прислушивался к переговорам где-то у себя в наушнике. Вальтер сел на своё место, поставил винтовку рядом, облокотился на колени и бессмысленно уставился в пол, который дрогнул под ногами, когда машина оторвалась от палубы. Похоже, слишком много думал вчера и в ту часть ночи, когда не спал. Теперь навалилась какая-то тупость; Стефан толкнул локтем в бок и попытался затеять разговор, но Вальтер не отреагировал. Сосед тоже мгновенно увял.
На операцию по поддержанию мира это перестало быть похоже даже издалека. А похоже было на настоящую войну, в которую зачем-то бросали всё новые подразделения «миротворцев», хотя миротворить было, кажется, уже некому. Вчера вечером матрос с корабля выловил из сети, что в ООН уже творится жуткий скандал, и поделился этими сведениями с солдатами. Кое-кто на ночь глядя даже высказал предположение, что теперь их миссию наверняка отменят, уже высаженные войска вернут на корабли, а потом на базы. Пускай, дескать, войска НАТО или кому там не лень разбираются. Однако пока не вернули, наоборот – и тех, кого держали в резерве, послали… в общем, послали.