Нуп оборачивается, на лице у него ширится улыбка:
— Давайте-ка, дядюшка, я понесу вашу корзину… А насчет погони не беспокойтесь, земляки поставят на дорогах ловушки. Этим делом заправляет сам дядюшка Па.
Тридцать восемь человек уходят из деревни Харо. Заграждения позади. Нуп заранее перерезал колючую проволоку. Люди глядят ввысь, на небо. Далекая звезда опускается к вершине горы: да ведь это гора Тьылэй! У подножия ее бежит ручей Конгхоа, там раздается в домах привычный плач новорожденных детей. А дома эти стоят в деревне Конгхоа. Сколько раз сжигали ее дотла, а она восстает из пепла, становясь вместилищем людских радостей. Там поет торынг Гипа, и трели рожка дингнам сливаются с голосами женщин, распевающих песни на лесном поле. Там люди любят один другого и помогают друг дружке; а рис на полях — честь и хвала Нупу, научившему земляков сеять его пораньше, — колосится обильнее и щедрее, чем прежде. Да, живется там сейчас нелегко, но придет время, поднимутся туда брат Кэм и солдаты дядюшки Хо, и жизнь пойдет счастливая, как в сказке. А пока нелегок жребий деревни Конгхоа, наседает на нее враг. Вот она какова, их родная деревня! Те, кто промаялись месяц в «повой деревне» Харо, знают теперь цену всему… Старый Ой вдруг заплакал. Ах, как хочется поскорее вернуться в Конгхоа. Шире шаг! Поторопитесь, соседи. Быстрее взбирайтесь на кручи. Когда наконец мы достигнем ручья? Когда же войдем в деревню? Нет, это было помраченье рассудка! Как мог допустить я мысль о том, чтоб остаться в Харо, не вернуться домой вместе со всеми?
О небо, если б не Нуп, не едать бы мне больше плодов старого дерева манго, что растет на околице Конгхоа, укрывая от зноя мой дом…
Вот и кончается ночь. Светает. И тут беглецов на дороге встречают пятьдесят односельчан. Их привел старый Па. Нежданная радость! Обнимутся истосковавшиеся в разлуке люди, потом разожмут объятья и вдруг снова кидаются друг другу на грудь.
— Ну, хватит, хорошего понемногу, — говорит Нуп. — Скорее в деревню, там наговоримся…
Дядюшка Шринг с Сипом, став впереди цепочки, уводят людей в Копгхоа. Старый Па, Нуп, Гип и еще десяток парней задерживаются ненадолго. Шагая следом за длинною вереницею ходоков, они то и дело останавливаются, ставя ловушки с отравленными шипами и остро отточенные бамбуковые колья на всех дорогах и тропах, ведущих в Конгхоа. В полдень раздаются выстрелы: француз гонится за беглецами. Вскоре шестеро вражеских солдат угодили в ловушки, напоролись на колья. И пришлось им, не солоно хлебавши, уйти восвояси…
Деревня Конгхоа — все девяносто человек — в сборе.
Поздно ночью Нуп и старый Па — ничего не поделаешь — снова обсуждают деревенские дела. Да, долго еще надо биться с французом, долго и трудно.
— Когда же, — спрашивает Сип, — конец этой нашей войне?
— Повоюем еще, пока не осилим француза, — говорит Нуп. — Пока ни единого гада не останется на нашей земле. Если нашего с вами века не хватит, возьмут оружие в руки паши дети и дети наших детей.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
На самой середине расчищенного от кустов и деревьев поля горел огонь. Зажженный уже давно, он так и полыхал здесь всю ночь, не расходясь вширь и не угасая. Нуп сидел, протянув к огню руки.
Если вспомнить получше, с того дня, как мать родила его на свет, и доныне он вырубил лес и возделал землю более чем на трех десятках полей. Стало быть, самому ему скоро сорок. Но никогда еще ни одно поле не давалось ему с таким трудом и мукой, как это…
А огонь все полыхал. Нуп поглядел на свои руки. Они были сплошь в кровавых ссадинах. Кровь, смешавшись с древесным соком, землей и потом, застыла черными струпьями. Нет, боли он уже не чувствовал. Руки до того устали, что казались совсем чужими, а свои, собственные руки вроде давно отвалились.
Он прикрыл глаза. Огонь этот, чудилось ему, горит не наяву, а во сне. Потом слух его уловил доносившийся со всех четырех сторон из лесной чащи, окутанной непроглядною тьмой, какой-то непонятный шум, настойчивый и размеренный; казалось, ему не будет конца. Нет, это не железо крушит лес. Стук топоров и тесаков, врубающихся в древесную плоть, более звонок и чист. А этот звук глуховатый и как будто недобрый. Что же там такое? Пли это кричит ночной лес?..
Он вдруг вскочил. Еще мгновенье, и он свалился бы головой прямо в огонь. Он увидал у самой своей ступни заостренный камень величиной с человечью голову, запятнанный кровью. Нет, ночной лес не может так кричать. Это деревенский люд острыми камнями рубит стволы и ветки…
Когда два года назад они, бросив деревню в Бонгпра, поднялись выше в горы, в девяноста корзинах лежало лишь двенадцать тесаков да восемь топоров. А сколько деревьев срубили считанными своими тесаками и топорами люди Конгхоа. Ведь за эти два года очищено было от леса шестьдесят полей! Топоры с тесаками стачивались. Сколько-то их потеряно было при переходах и бегстве. И осталось теперь лишь пять топоров да шесть тесаков, они стали собственностью всей деревни. Их передавали из семьи в семью и рубили, рубили лес. Не управятся за день, работали по ночам. Денно и нощно топоры с тесаками были в деле, не ведая отдыха. Не успевал один человек опустить наземь тесак или топор, его тотчас подхватывал другой. А ухватив в руки, рубил и крошил во всю мочь. Топоры, тесаки вырывали друг у друга, бранились, дрались. В таких случаях посылали за Нупом, и он примирял спорщиков. Гип поругался насмерть с дядюшкой Шрипом, Хань — с Кунгом, а старый Ой поколотил Шонга. Один Тун не домогался ни тесака, ни топора, не ссорился ни с кем, не дрался. А сам, по своей воле, отправился в горы и отыскал заостренный камень величиной с добрую курицу. Он притащил его на поле и, обхватив руками, стал бить острием по древесному стволу. Сперва разлетелись клочья коры. Раненое дерево истекало кровью. Острый камень врубался в его плоть все глубже и глубже. Вечером Тун приволок камень домой, бросил его на пол и сам рухнул рядом, не стал ни есть, ни пить, не вымолвил ни слова. Руки его поначалу кровоточили, потом посинели и распухли. Он лежал стиснув зубы, слезы ручьями текли из глаз, но он не вскрикнул, не застонал.