— Ну-ка, парни, наполнить колчаны! Старики пойдут впереди, а вы — за ними. Все, выступаем!
Тун дергает Нупа за руку и заглядывает в лицо. Усталые глаза Пуна оживают, в них появляется блеск. Он поднимает руку и громко говорит:
— Дядюшка Па! Я иду с вами!..
Все вдруг умолкают. Положишь мотыгу в огонь, она раскалится докрасна; бросишь потом ее в воду — запузы-рится, зашипит и тотчас умолкнет. Вот так же вдруг и Нуп остыл.
— Куда ни пойдете вы, мои земляки, — продолжает он, — я, партиец, должен идти с вами. Должен идти, куда скажет деревня… Но теперь, перед походом, и вы должны выслушать меня.
— Говори, — отвечает старый Па.
Нуп поднимает руку и указывает ею прямо перед собой. Шестьдесят человек — весь отряд — поворачиваются туда. Там, впереди, у бамбукового водовода стоят старухи, женщины, дети и, обняв друг дружку, горько рыдают.
— Почему они плачут? — спрашивает Нуп.
— Эти-то… — говорит старый Па. — Недостойные матери, жены и дети мужчин Конгхоа. Боятся, как бы кто из нас не погиб в походе.
— Нет, — качает головой Нуп, — это не так! Сколько раз мы ходили на француза, отчего тогда никто из них не плакал?
Старый Па ничего не отвечает. Все умолкают. Нуп снова оглядывается вокруг. Он выпускает руку Туна из своей ладони. Усталости, волнения как не бывало. Он опять полон сил. Да, он знает, разговор предстоит нелегкий. Однажды и сам он, командуя ополченцами в схватке с французом и увидав, как люди Харо плетками хлещут созревший рис на полях Конгхоа, губят урожай, — и сам он прицелился в них из самострела, но, подумав, стрелять не стал. Тхе незадолго до того говорил ему: не думай, сразить стрелой человека из Харо — вовсе не то же самое, что поразить врага. И Нуп запретил тогда ополченцам убивать людей Харо. Он повел свой отряд в обход — на француза…
— Когда мы бьемся с французом, — опять говорит Нуп, — отцы и матери наши не плачут, жены и дети не проливают слез. Да и зачем им плакать. Француз вторгся к нам, чтоб захватить нашу страну, мы должны разбить и изгнать его. Пусть мы рискуем жизнью, но ведь иначе не жить ни старикам нашим, ни женам, ни детям. А биться с людьми Харо… Откуда они, из каких краев? Да они наши земляки и соплеменники! Им живется так же тяжело, как и нам. И с них тоже француз дерет три шкуры. Нет, им будет потяжелее. Разве люди из Конгхоа, когда два года назад француз согнал и их, и народ Харо в «новую» деревню, сами не убедились в этом? Зачем мы пойдем убивать их? Да, есть в Харо люди, заслужившие смертную кару. Эти выродки пошли на службу к французу ради чипов и подачек, вроде ублюдка Тю Ру из Део. Народ Харо и сам ненавидит их. Так верно ли будет перебить без разбора всю деревню Харо — бедняков и бедолаг? Нет, говорю я!..
Нуп встречается взглядом с Типом. Тот, украдкой выбравшись из толпы, спускается к ручью. Старый Па — он по-прежнему стоит впереди всех — отвечает:
— Если не покончим с Харо, никогда нам не победить француза. В Харо все известно: где поставили мы деревню, сколько у нас народу…
— Вы, дядюшка, кругом не правы, — говорит Нуп. — Чем глубже увязаем мы в распрях с Харо, тем труднее будет одолеть француза. Люди Харо и вовсе перекинутся к французу. У него сил прибавится, а у нас — убудет. Вот когда перестанем мы ненавидеть людей Харо, научимся жалеть и любить их, говорить с ними, да так, чтоб они поняли нас, тогда и народ Харо возлюбит нас, людей Конгхоа, пойдет за нами, и сообща мы угробим француза.
Стоит мертвая тишина. Нуп окликает одну из женщин:
— Тетушка Ан! Скажите, тетушка, где ваш сын?
— Мой сын… — Она выходит вперед и вытирает слезы. — Он взял жену из Харо. Сейчас он там, у нее…
Она снова плачет навзрыд.
Люди постепенно расходятся. Так угасает со временем костер. Но Нуп знает: огонь еще тлеет, он вовсе не угас, нет. Деревенские старцы, разойдясь по домам, садятся, обхватив руками колени, роняют головы и умолкают.
…Нуп вернулся домой. С ним пришел и Тун. Лиеу начала собирать им поесть. Но вдруг Нуп вскочил и вышел за дверь. Лиеу обернулась ему вслед.
— Эй, Нуп! — крикнула она. — Что, рот твой совсем разучился есть?
Нуп не ответил ей. Остановившись, он долго смотрел на жену, потом сказал:
— Живот мой еще не чувствует голода… Ты пойми, Лиеу, у нас в деревне сгорело четыреста корзин риса. Наверно, снова придется голодать. Другие семьи, где все работники дома, небось не очень оголодают. А я всегда в отлучке, ты в доме одна. Мать стара, сын еще мал — с них какой спрос. Боюсь, туго вам придется…
Лиеу — вообще-то она неразговорчива, и глаза у нее чуть печальные — поглядела на мужа: