— Товсь!
«Вступая на службу в ряды правоохранительных органов Сатурнианской Гегемонии, я торжественно клянусь быть верным своей родине, своему народу и своему законному правительству, хранить служебные и государственные секреты, беспрекословно соблюдать Конституцию, законы и выполнять законные приказы…»
— Пли!
«…Я торжественно клянусь исполнять свои законные обязанности честно, сознательно, храбро, бдительно и самоотверженно; я торжественно клянусь всеми своими силами, до последнего вздоха защищать свою родину, Сатурнианскую Гегемонию, защищать, хранить и беречь права и свободы её граждан, их жизнь, честь, собственность и достоинство…»
— Пли!
«…даже ценой своей жизни».
— Пли!
С четырёх сторон некрополь — неровное зелёное пятно посреди городских кварталов — окружают деревья, высаженные в четыре ряда; сразу за ними выглядывают плоские крыши домов. Чуть поодаль вонзался в серое небо шпиль Штеллингенской телебашни.
Неважное соседство, подумал я, глядя на дома. Некрополь — белые стены, статуи и ряды кенотафов — гнетущее и мрачное место. Оно слишком напоминает о смерти. Мы живём долго — средняя сатурнианка вполне обоснованно ожидает дожить до ста пятидесяти лет в полном здравии, и для большинства людей в обитаемой Вселенной этот срок немногим меньше. Но всё когда-нибудь заканчивается.
Для лейтенанта Кюршнера всё закончилось вчера ночью.
По спине пробежали мурашки, когда я понял, насколько близко я сам оказался к смерти. В висках застучало. Если бы пули прошили Кюршнера навылет, я был бы мёртв.
Я тяжело задышал. Рёбра отозвались болью.
Поздно. Кюршнер — мёртв. Я — жив. Вот только сейчас я слабо понимал, зачем.
Дыхание вернулось в норму. Свободной рукой я опирался об решетчатые ворота некрополя. Белая каменная арка входа возвышалась надо мной.
Я вздохнул, отпустил решётку и шагнул вперед, в царство живых.
Вниз от входа сбегали два пролёта ступеней: перед ними расстилался газон, а за ним — стоянка для люфтмобилей и зеркальная петля омнибусной конечной. Петля сливалась в дорогу, мерцавшую тусклой разметкой; улица Тюринга, вспомнил я. Она убегала вдаль и сворачивала почти сразу же за стеной деревьев; отсюда было видно боковой фасад дома. За ней, прямо напротив, раскинулся город: зелёный угол парка Победы, вытянутый серый прямоугольник площади Героев Гвианы, тонущие в зелени крыши Акинивы.
Маршрутного омнибуса на конечной не было. Вместо него у поребрика толпились два других — белые с голубой полосой и надписью «РИТУАЛЬНЫЙ» на лобовом стекле. На одной из скамеек неподалёку скучали водители. Сняв фуражки, они обедали, болтая за едой. Глядя на них, я понял, что зверски голоден: со вчерашнего утра у меня рисового зёрнышка во рту не было.
Позади, в некрополе, церемония должна была подходить к концу: в основание кенотафа Кюршнера торжественно возложат одну из личных вещей покойного. По неписаной воинской традиции этой вещью был личный жетон. Мы верим, что вещи сохраняют частичку души владельца; что дух всегда будет знать, куда возвратиться, и что его будут помнить. Нет ни рая, ни ада: есть только память. Или отсутствие памяти.
Это рациональная вера.
Нужно было уходить. Я не мог заставить себя посмотреть в глаза родителям Кюршнера. Встречаться сейчас с Канако тоже было свыше моих сил. Дойти пешком до Остерштрассе, сесть в троллейбус, доехать до метро, на метро — домой, на Инзельштрассе. Забиться в угол, задвинуть шторы, и не видеть никого. Мир как-нибудь обойдётся и без меня.
Рядом не хватало Фудзисаки. Врач сказала мне, что она просидела в коридоре всю ночь, не сомкнув глаз — пока ей не сказали, что я в порядке. Я не мог винить её за отсутствие. Но только сейчас я понял, как же мне её не хватало.
Позвонить? На краю зрения всё ещё мигали пропущенные вызовы со вчерашнего вечера. Я развернул один из них, вглядываясь в буквы… и смахнул его прочь.
Домой.
— Господин Штайнер? — раздался голос у меня за спиной, и я обомлел. От того, чей это был голос.
Я медленно обернулся. И увидел её.
Она стояла позади, прислонившись к каменной ограде некрополя и скрестив руки под грудью, в том же длинном чёрном плаще, что и вчера, и два дня назад. Аккуратно подстриженные пряди и чёлка, обрамлявшие лицо. Жёлтые, почти золотые, глаза, пристально смотревшие на меня.