Моритани удивлённо наблюдала за нами.
В футляре Минадзуки лежал тонкий свёрнутый кабель: теперь она вытащила и распутала его. Один конец она присоединила к разъёму на моих очках, коснувшись пальцами моей щеки. Я вздрогнул, но Минадзуки уже убрала руку; вместо этого она взяла очки гайдзина со стола, перевернула их в руках и воткнула свободный штекер кабеля в разъём. Затем она обернулась ко мне.
— Автоцензор должен был автоматически загрузиться. — сказала она, словно успокаивая меня. — Вам лучше сесть, господин Штайнер.
— Действительно, — не стал спорить я, опускаясь на стул и устраиваясь поудобнее. Это было нелегко: я чувствовал себя, как на приёме у стоматолога.
— Штайнер, — испуганно спросила Моритани, — что это вы делаете?
— Проводим следственный эксперимент. — ответил я и поднял большой палец. — Не беспокойся.
— Как скажешь. — хмыкнула Моритани, скрестив руки под грудью. Я нервно усмехнулся.
Следственный эксперимент, надо же.
— Готовы? — спросила Минадзуки. Её палец лежал на кнопке включения очков, зажатых у неё в кулаке. Я глубоко вдохнул.
— Да. — сказал я.
Минадзуки кивнула и нажала на кнопку. Мгновение — я отчётливо услышал, как бьётся моё сердце — ничего не происходило.
А затем перед моими глазами развернулся цветок.
Это был алый цветок, распахивающийся бутон, чьи лепестки расширялись и расширялись, заполоняя всё моё зрение, весь мой мир; они кружились вокруг меня, обволакивая меня со всех сторон, завораживая и пугая, и ни на секунду не прекращая своего движения; каждый лепесток испещряли узоры, призывно движущиеся и пульсирующие самыми различными цветами, от ослепительно-белого до ярко-лилового, и через их мерцание я увидел — почувствовал — как у цветка, закручивавшегося спиралью, вдруг появились чёрные иглы; они вытягивались, закручивались, изгибались вслед за вращавшейся и пульсирующей спиралью цветка; сердце цветка вдруг вспыхнуло голубым, ярко-голубым светом, расширяясь и раздаваясь в стороны, а иглы вытянулись, замедлив свой ход, став похожими на ресницы; и на меня воззирился огромный, размером с целую вселенную, глаз.
И он моргнул.
Я рухнул на пол, срывая с себя визор и рукою хватаясь за голову, которую терзала невыносимая, адская боль. Вселенная неожиданно вернулась ко мне, каскадом ударяя по глазам, и меня вырвало прямо на пол.
— Твою мать!.. — зарычала Моритани, и я, отплёвываясь, услышал резкие шаги. — Это что, чёрт возьми, такое?!
— Это «василиск», — сообщила Минадзуки голосом, в котором слышны были обеспокоенные нотки. — Программа, воздействующая на мозг человека. Полагаю, господин Штайнер только что испытал её на себе.
— Как воздействующая?! — заорала Моритани. Послышался грохот и протестующий возглас Минадзуки, а затем — звук удара. — Что с ним?! Что с ним, я тебя спрашиваю?!!
Я перевернулся на спину. Всё тело болело. Падая, я ушиб колено.
Моритани держала Минадзуки за отвороты плаща. Та и не пыталась вырваться. На белой щеке Минадзуки расплывался красный след от пощёчины.
— Моритани, — пробормотал я ослабевшим голосом. В горле застыл мерзкий привкус блевотины. — Отпусти её. Это всё моя идея.
— Твоя идея?! — Моритани отпустила Минадзуки только затем, чтобы развернуться и рывком поставить на ноги меня. — Штайнер, какого хрена ты, твою мать, творишь, а??!! Тебе чуть руку не оторвало, тебя чуть не застрелили нахрен, тебе мало?! МАЛО??!! Так я добавлю!!!
— МОРИТАНИ! — рыкнул я, и она замолчала, тяжело дыша. — Отпусти меня. И дай воды. Пожалуйста.
Её пальцы разжались, и я опустился — рухнул — обратно на стул. Из Моритани будто выпустили воздух; опустив руки, она понуро пошла к рукомойке.
— Ты в порядке? — тихо спросила Минадзуки. Я, моргнув, поднял глаза на неё; ни с того, ни с сего она забыла о почтительном обращении.
— Да. — прошептал я. — Я в порядке.
Убийца Вишневецкой и Сэкигахары — и Котеры, напомнил себе я — расхаживал по Титану-Орбитальному с… этим. Перед глазами снова встал красный цветок, распахивающийся вокруг меня, и я зажал рот рукой. Рвота подступила к горлу.
Вернулась Моритани, подав мне мерный стакан с водой. Я благодарно кивнул, тяжело дыша, и осушил его одним залпом. Рука у меня всё ещё тряслась, хватка была слабой. Во рту застыл горький вкус рвоты.
— Не надо было этого делать. — укоризненно сказала она. — Что бы ты не делал.