— И куда мы теперь? — спросила Жюстина, взяв меня за руку. Ветер играл её волосами.
— На метро, я полагаю. — ответил я. — Как ты думаешь, отсюда куда ближе: на «Мацугасаки» или на «Ракунан»?
— На трамвай. — фыркнула Жюстина. — Он вообще в двух кварталах отсюда ходит… Так куда мы едем?
— В некрополь. — ответил я.
Жюстина тяжело вздохнула.
— Тогда на метро. — констатировала она. — Зачем тебе в некрополь, Мицуру?
— Ты же знаешь. — только и сказал я.
Она безрадостно кивнула.
До станции «Мацугасаки» было пятнадцать минут пешком — по набережной и вглубь Ракунана, обратно к Гершельштрассе. Красная линия метро большей частью проходит под Гершельштрассе, и уже скоро мы стояли в белом колонном зале станции, ожидая поезда.
Поезд появился из туннеля, разбрасывая по стенам отблески света фар. Мы проехали «Выставочный центр», вышли из поезда под своды верхнего зала «Бульвара Кавагути» и спустились вниз, на платформы зелёной линии. Ещё через пять минут мы уже стояли на эскалаторе на «Улице Воскресенской».
Это была самая окраина Штеллингена. Его жилые дома возвышались вверх перед нами; позади, на эстакаде над парком в долине реки Камагавы, шёл Штеллингенский проспект. Центр города вдалеке тонул в серой дымке: не было видно ни башен Инненштадта, ни Домпрома с корпусами Тидая, ни одинокого обелиска Цитадели.
Нам повезло — 215 омнибус стоял на конечной, светя фарами. Мы устроились у окна; омнибус постоял ещё три минуты, пока заходили другие пассажиры, захлопнул двери и тронулся, гудя мотором.
Штеллингенский проспект вливался в ленту Остерштрассе, бежавшую по окружности орбиталища, и омнибус свернул, объезжая купол Шатцензее, и принялся карабкаться вверх, в сторону Комендантской площади. Крыши и улицы Штеллингена мелькнули за окном ещё несколько раз, исчезая вдали. Омнибус повернул на улицу Тюринга, ощупывая стены домов фарами.
И выехал к некрополю.
Белые стены. Белая арка входа, венчавшая два лестничных пролёта ступеней. Телебашня подпирала горизонт, возвышаясь над окружавшими некрополь деревьями. Здесь меня окликнула Минадзуки, здесь стоял я, здесь — она… а здесь мы пошли с ней к её машине.
Я кивнул сам себе.
— В следующий раз — только на люфтмобиле. — фыркнула Жюстина, оглядываясь на застывший на конечной омнибус. — Замаешься сюда ехать.
— Мы всю дорогу сидя ехали. — напомнил я.
— Хоть что-то хорошее.
Мы поднялись вверх по ступеням. Одна из решётчатых створок ворот была распахнута. Я протянул руку, вызывая соткавшуюся из воздуха инфосистему некрополя, и ввёл запрос. Мгновение спустя перед нами загорелась путевая точка.
— Пойдём. — тихо сказал я и позволил Жюстине взять меня за руку.
Белые роботы-садовники неслышно суетились между рядов белых кенотафов, подстригая траву. Где-то вдали, вниз по склону, виднелись человеческие фигуры; даже отсюда можно было разглядеть белые траурные цвета на их одежде.
Путевая точка вела нас вниз. Мы прошли мимо одиноко высившейся скульптуры, изображавшей богиню смерти и бога жизни, Идзанами и Идзанаги. Они держались за руки. Скульптор изобразила Идзанаги в длинном платье с открытыми плечами, по моде начала века; Идзанами была в кителе с орденами и цветками азалии на погонах. Длинные волосы спадали богине на спину.
Жюстина крепче сжала мою ладонь.
Белая стена некрополя маячила невдалеке. Каменная тропа между рядами внезапно обрывалась; дальше, до самой стены, расстилалась аккуратно выстриженная зелёная трава. Посредине поля белел панцирь робота-садовника, похожего на огромного жука. Путевая точка горела с правой стороны, в конце крайнего ряда.
На кенотафе лейтенанта Кюршнера.
Дождь стёр последнюю новизну с памятника. Белый камень выглядел так, будто простоял тут уже целую вечность. Посредине лицевой стороны кенотафа чернела высеченная в камне надпись:
ст. лейтенант
Ацухиро Мишель
КЮРШНЕР
(2362–2394)
SERVIR
— Шестьдесят второй?.. — тихо проговорила Жюстина.
Я подошёл к кенотафу. Чёрные буквы в камне глядели на меня, словно с укором.
Что я мог сказать?
Валленкур был прав. Это не была месть. Я не думал о мести той ночью, стоя на крыше Домпрома и из последних сил заставляя голос не дрожать, а лицо — не выдавать холодного, липкого страха внутри. За что мне было мстить?