Воцарилось молчание. Гроб, накрытый тёмно-синим полотном флага, стоял на постаменте посреди зала; тёмно-алый цветок азалии посреди флага казался кровавой раной.
Я не мог свести с него глаз.
— Можете проститься с покойным. — сказала, наконец, Селезнёва. Зашуршали одежды. Первыми поднялись родители Кюршнера — мать, её сестра, и отец; они подошли к гробу, прикоснулись к нему, и стояли молча, прежде чем отступить в сторону. Всю службу мать Кюршнера просидела с окаменевшим лицом; её супруг же был бледен как полотно, под стать своим траурным одеждам.
Не каждый день узнаёшь, что пережил собственного сына.
За родителями к гробу подошла сестра Кюршнера, вереницей потянулись и другие родственники, и только затем пришла очередь сослуживцев. Подошла, притронувшись к гробу, Селезнёва; подошла командир СПОР, полковник Мозер-Николлье, с заместительницей. Одна за другой подходили коллеги-взводные Кюршнера, затем — бойцы его взвода, все, как одна, с белыми накидками на плече… и, наконец, я.
Ноги казались онемевшими.
На мне не было ничего траурного, кроме перевязи, удерживавшей мою левую руку. Всё тот же светло-серый плащ, всё та же блуза, всё то же самое. Когда я узнал, что прощание с Кюршнером проходит сегодня, у меня не было времени переодеться.
Я притронулся рукой к гробу — там, где крышка выглядывала из-под флага. На ощупь она казалась шершавой. В горле пересохло.
Я открыл рот, но не смог вымолвить ни слова. Что я мог сказать?
Отдёрнув руку, я развернулся и зашагал к выходу. Двери распахнулись при моём приближении, и полуденное сияние люминёра ударило мне в глаза.
Я не обратил на него внимания.
Моя левая рука, лежащая на перевязи, оставалась неподвижной — лишь иногда отзывалось уколами боли плечо. Пуля прошла вскользь, оставив на плече внушительную царапину, но кинетической энергии хватило, чтобы вывихнуть мне плечо, чуть не выворотив руку из сустава. Врач сказала, что мне ещё повезло.
Я промолчал. Это я видел собственными глазами.
Кюршнер спас меня. Это стоило ему жизни, поскольку доспех СПОР для подавления беспорядков не предоставляет совершенно никакой защиты от пуль кинетического оружия, но он не колебался ни секунды. И будь он хоть на секунду медленнее, в закрытом гробу хоронили бы меня.
Меня нашла Жюстина — лежащим на залитом кровью дэдзимском тротуаре, придавленным телом Кюршнера. Я догадывался, почему она отправилась искать меня тем вечером, но она успела как раз вовремя. Сразу после этого я потерял сознание.
Экспертизу провели ещё утром, когда я лежал в отключке, а врачи госпиталя МВД ставили на место мою чудом удержавшуюся руку. Я не смогу пользоваться ею ещё, по меньшей мере, неделю, но я ещё дёшево отделался.
Кюршнера изрешетили из боевого кинетического оружия калибром шесть и пять миллиметров — то есть, практически любого стрелкового оружия, стоящего на вооружении Сатурнианской Гегемонии. Я смутно догадывался, что это было за оружие — но определить даже модель не представлялось возможным, чего уж говорить о конкретном экземпляре.
У сатурниан нет обычая надолго затягивать проводы умерших на тот свет — не было ни возможности, ни необходимости. Прощание с Кюршнером состоялось через двенадцать часов после его смерти — сегодня в полдень. Церемония вот-вот должна была завершиться: гроб опустится вглубь обшивки орбиталища и оттуда — наружу: вращение орбиталища и одноразовый двигатель вынесут его на орбиту захоронения — которая, когда-нибудь, приведёт его навстречу Солнцу.
Со звёзд мы пришли, к звёздам мы вернёмся. Это не было фигурой речи.
Я почти дошёл до ворот некрополя, как тишину вдруг прорезала отрывистая команда:
— Караул, смир-но!
СПОР существуют в отдельной от нас системе координат, оставшейся им в наследство от старых внутренних войск, и лейтенанта Кюршнера провожали со всеми военными почестями. Гроб, задрапированный флагом, надрывная мелодия похоронного марша, и почётный караул, который должен был проводить его в последний путь — так, как велела бережно пронесённая сквозь столетия воинская традиция.
Полицейские, в отличие от СПОР, не военные — никогда ими не были: черезвычайной ситуации, в которой я превратился бы в военного капитана, а наши патрульные — в мотострелковый полк полиции, не произошло ни разу за всю историю Гегемонии. Но у нас было кое-что общее: присяга.