Естественно, я им возмущалась, а он поспешно со мной соглашался, клялся, что сам себя казнит, но, что поделать, такой он фрукт. И я не могла на него сердиться, его прямота обезоруживала, в самом деле, такой он фрукт, любит силу, свежесть, весенние краски.
Но, однако же, как своеобразна была природа его недовольства! Он злился не столько на себя, не столько даже на ход времени, на его жестокий закон, сколько на женщину, словно она была виновата в своем старении. Суть была в том, что он сознавал, что предстает не в лучшем свете, и женщина отвечала за то, что он оказался в моральной ловушке, за то, что он собой недоволен. В этом, казалось бы, невозможно признаться, но его непосредственность не знала меры.
Я понимала, что это одна из тех натур, для которых привязанность — это привязь. Любовь для них то же сильное средство, как алкоголь или никотин. Им нужна, либо они себя уговорили в этом, жизнь на точке кипения, на пределе, как же пренебречь таким допингом?
И с подобными качествами оказаться в театре, который катализирует страсти и ускоряет их развитие? В театре, где столько красивых дам и красивых сюжетов, ежевечерне разыгрываемых под сочувственные аплодисменты зала! А ведь он к тому же и режиссер. Романы режиссеров со своими артистками общеизвестны. Они ведь отождествляют актрис с образами, которые лепят. И эти Галатеи почти всегда получают своих ваятелей.
Когда я говорила об этом Денису, он смеялся. Он говорил, что слишком хорошо знает актерок, чтобы ими увлечься. Они для него все — наподобие Наташи Кругловой — существа бесполые. Разница лишь в том, что Наташа лишена пола от рождения, весь ушел в талант, а они сами лишили себя своих женских признаков, вытеснив их чужими чувствами и заболтав чужими словами.
В таком случае, возможно, мне следует опасаться поклонниц? Ну, те и вовсе не в счет. Актрисы хоть живут в сочиненном мире, эти же в нем лишь прозябают, довольствуясь огрызками бутафорских пиров. Иллюзорное существование в квадрате! К тому же это жалкое племя, несчастные телки, не нашедшие себе применения. Актеры всегда сетуют на эту добровольную клаку, но он не очень-то верит в искренность этих жалоб. Сами виноваты, не могут обойтись без ежедневных восторгов, либо не хватает уверенности в себе, опрятности, душевной строгости. Все это бабство, и еще раз бабство, совсем уж несносное в мужиках.
Тут я готова была согласиться. То, что Денис говорил о женском характере Прибегина, вовсе не являлось только его, прибегинским, достоянием. И вообще, актеры «Родничка» были еще не вполне законченными представителями своей профессии. Лишь набирались ума-разума. Но того, о чем говорил Денис, я за свою недолгую деятельность навидалась с избытком. Столько раз воспетый свет рампы, привычка к гриму, казенный реквизит, главное же, вся атмосфера, с ее состязательной горячкой и постоянной экзальтацией, плодит немало обабившихся натур. О самих женщинах лучше я помолчу, хоть и сочувствую им всем сердцем. А уж зависимость актеров от печатного слова когда-то казалась мне почти неправдоподобной, их реакции то и дело ставили в тупик. Помню, как один почтенный лицедей показал мне рецензию, в которой было сказано, что «роль известному мастеру не вполне удалась». «Я приемлю любую критику, — произнес он дрожащим голосом, — но не площадную же брань». Трудные дети! Те, кто смог устоять, заслуживают особого уважения.
Как видите, Денис достаточно критически относился к театру, и это не было столь распространенное кокетливое ворчание, прикрывающее самую преданную любовь. Театр и в самом деле во многом был н е п о к а з а н Денису. Мне кажется, как это ни странно, ему не хватало легкомыслия.
Мне боязно писать это вам, восславившей театр, как никто другой из пишущих о его искусстве, но я дала себе слово быть искренней. Слабость театра — в его ограниченности. Сила театра — в ней же. С этим надо считаться. Литература воссоздает жизнь, театр вылущивает из жизни сюжет. Но кто посмеет отрицать притягательность сюжета?
Театр с трудом выдерживает давление мощных пород, этому Атланту не всякий груз по плечам, он адаптирует жизнь применительно к своим пристрастиям и возможностям и потому предпочитает слову словцо, периоду — реплику, то, что легче слушается и легче усваивается. Но зато он ищет в событии то, что в нем наиболее резко, то, что лучше смотрится. Даже если он призван явить серый быт, он стремится показать его ярко. Вы и сами писали, что театр — праздник, что иначе в нем не стоит бывать, вот почему он везде ищет зрелищное. Зрелищное для него празднично. Поэтому для театра и смерть сценична, да простится мне эта дерзость. Сколько раз от смерти на подмостках зритель испытывал тайную радость вдруг оказаться на недоступной вершине чувств. Вы скажете мне об очищении. Я не знаю человека, который так выручил театр, как Аристотель. Своим катарсисом он сделал его почти величественным (впрочем, античность, которая всякий день беседовала с богами, не могла быть иной). Но признайтесь, что это очищение по-своему умащает душу.