Разумеется, в свои звездные минуты театр знал состояния потрясений, бывало, все стрелы сходились в пучке, — исторический час прозрения автора, взлет артистов, взрыхленность зрительских душ — все вдруг завязывалось в тугой узел, и рождалось чудо.
Но звездные миги редки, и то чудо, которого требует повседневный театр и в чем он вряд ли когда признается, должно быть п р е д у г а д а н н ы м чудом — лишь тогда оно дарует публике настоящее удовлетворение.
Когда Денис ставил сказку, все было ясно. Когда он вознамерился показать жизнь через вереницу обычаев и обрядов, это также встретило отклик зала. Те, кто не желал задумываться, могли, по крайней мере, видеть и слышать, наконец, утолять свою ностальгию. Уже «Странники» были дерзкой игрой, опасной ставкой, — слишком были они нагружены мыслью, но и тут пособил великий сюжет, были сочность картин и буйство жизни.
Но что делать с неистовым протопопом? Слишком много выходов, слишком много пластов, исторических и теологических. Слишком много идей и страстей, политических реалий и моральных императивов. Денис еще только приступал к работе, а уж не знал, куда деваться от предостережений. Он нервничал, а тут еще я поддавала жару.
Рождение театра, как говорится, зависит от расположения светил. И они, по моему убеждению, благоприятствовали Денису. Стрелы вдруг собрались в пучок, чудо почти уже состоялось.
Все сошлось удивительным образом — запрограммированная условность сказки или притчи, в которых всего охотнее выражает себя народное творчество. Потребность немалой части общества вернуться к корням, к истокам, к истории. И одновременно — потребность в новых именах, в свежих художественных впечатлениях. Нужно было использовать все дары обстоятельств, союзничество времени, зрительских настроений, наконец, собственного таланта, освоить взятую территорию, закрепиться, чтобы идти дальше. Я боялась Аввакума на сцене, главное же, не была я уверена, что театру эта тяжесть по силам.
Думаю, что наедине с собой Денис и сам это понимал. Больше всего он опасался, что театр захочет п р и с п о с о б и т ь к своей одежке, точно пригнанной, ладно скроенной, ту бурю, которая в нем поднялась. Нет, никаких кошек-мышек со зрителем, никаких выверенных пропорций — здесь заставить его напрячься, тут отпустить, позволить расслабиться и вдруг — шарахнуть по голове. И все — по нотам, к взаимному удовольствию. Нет. То пламя, что он в себе носит, не допускает, не терпит игр, он не даст у п о р я д о ч и т ь ураган.
Денис не уставал повторять, что, в сущности, этот культ сценичности камуфлирует ущербность культуры. Как всякий культ. Не зная богатств языка, охотно обходишься жаргоном. Где мысль ленива и ничтожны знания, п р и е м ы выходят на первый план.
Меня всегда трогала его нежность к книге, не подберу другого слова. Он и в руках ее держал, как ребенка, точно боясь нанести вред. С какой горечью он говорил, что столького недобрал в детстве, что приходится за это платить. Я не видела человека, который, столкнувшись вдруг с бескультурьем и в особенности с псевдокультурой, страдал бы так, как страдал Денис. Затертые мысли, блочные фразы его бесили больше невежества. А расхожие суждения, популярные, как модная ткань или модный мотивчик, причиняли физическую боль. Он безошибочно отличал знание, словно впитавшееся в кровь, от нахватанности недоучки. Думаю, в его отношении ко мне немалую роль играло и то, что я была дочерью Георгия Антоновича. Он тянулся к нему и скрывал эту тягу. Он ощущал в нем нечто далекое и вместе с тем необходимое. Это было сложное и больное чувство. Далекость, которую он ощущал, ущемляла эту самолюбивую душу, заставляла держаться на расстоянии. А он хотел его преодолеть!
Все, что испытывал он к отцу, зеркально отражалось на мне. Эти переходы от влюбленности, от восторга к раздражению, чуть ли не к враждебности! Все это могло утомить и более стойкую натуру. Я часто чувствовала усталость от беспрерывного напряжения.