Он ушел, а я еще долго приходила в себя. «Вот и все, — говорила я себе, — вот и все». Но втайне я не верила, что это так. Я была убеждена, что он придет или позвонит. Однако прошли дни, потом недели, Денис не появлялся. Я извелась и однажды надерзила отцу, он только грустно усмехнулся.
Неожиданно позвонила Камышина.
— Значит, это правда, Александра Георгиевна? — спросила она драматически.
Я сказала, что мне не очень ясен этот вопрос, но, во всяком случае, я ничего не хочу обсуждать. Могу лишь напомнить ее же слова, что я не тот человек, который нужен Денису Алексеевичу.
— Непостижимый выбор, — вздохнула она. — Воображаю, как Бурский веселится.
Я ничего не поняла. Какой выбор? При чем тут Бурский?
— До свидания, — сказала я и повесила трубку.
На душе у меня было тревожно и мерзко. Мне показалось, что с Денисом что-то стряслось и от меня это все скрывают. Я решила завтра же позвонить в театр, сегодня мне предстоял трудный день, и нельзя было его нагружать сверх меры.
Уже темнело, когда я возвращалась домой. В метро был час пик, толпа несла меня по лестнице, потом по эскалатору, и я послушно подчинялась ее течению. Я даже прикрыла глаза, устав от мелькания лиц, которые, как всегда в конце зимнего рабочего дня, были серыми и озабоченными.
Я пропустила два поезда, в третий втиснулась, но в вагоне было столько людей, что я вылезла и перебежала в соседний, мне показалось, что там просторней. Тут же двери закрылись и защемили полу моего пальто. Я стояла, боясь пошевелиться, еще оторвешь ее неловким движением. Поезд гудел и летел сквозь тоннель, я вдруг почувствовала, как тяжелы, словно железом налиты, мои веки. «Точно у Вия», — вспомнилось мне. Не без усилия я подняла их и сразу увидела Дениса. Он стоял в углу вагона рядом с маленькой худенькой женщиной, уткнувшейся лицом в его грудь. В одной руке он держал ее варежку, другой отогревал ее пальцы. Совсем как в то утро, когда мы ехали с Курского.
«Какое публичное одиночество», — подумала я автоматически и тут же узнала Наташу Круглову. Я понимала, что мне надо пройти, пока они меня не заметили, но об этом нечего было и думать, двери крепко держали меня за пальто.
Гремел поезд, неслись огоньки за стеклами, я смотрела на безразличные лица попутчиков; любопытно, оживились бы они хоть несколько, если б поняли, какой трагифарс разыгрывается на их глазах? Лучший спектакль «Родничка» и лучшая роль Наташи Кругловой. О такой роли можно только мечтать. Какой бесконечный перегон. Вот что имела в виду Камышина. «Непостижимый выбор». О, нет. Тут — без таможни. Это уж точно. Не смотреть в их сторону, не смотреть. Поезд шумно замедлил ход. «Белорусская». Двери разъехались в стороны и выпустили мое пальто, я тут же выскочила на платформу. Выходя, я невольно обернулась. Денис задумчиво глядел мне вслед. По счастью, новый косяк пассажиров оттер меня быстро. «Осторожно! Двери закрываются!» И поезд с грохотом скрылся в тоннеле. До «Парка культуры» я доехала следующим.
Помню, как шла по зябкой улице, в скверный час между сумерками и темнотой, когда фонари уже зажжены, но день еще не вовсе погас, и оба света — чуть видный естественный и желтый электрический свет, замурованный в молочных чашах, — озаряют студеные тротуары, один тлеет, другой набирает силу.
Я миновала издательство «Прогресс», потом — Теплый переулок (я все называла его по старинке), миновала Зубовскую площадь и свернула в Неопалимовский. Всю дорогу меня сопровождал какой-то противный дробный стук. Только выйдя из лифта и поворачивая ключ, я поняла, что это стучат мои зубы.
Я вошла в столовую. В кабинете отца было темно, но он был там. Я слушала, как растекаются звуки. Это была шопеновская фа-минорная мазурка. Когда отец играл ее в темной комнате, это значило, что у него на душе невесело. Я подумала, сколько боли принесло ему наше отчуждение. Надо было бы вбежать к нему в кабинет, забраться, как бывало, с ногами в его дряхлое вольтеровское кресло и слушать, слушать, боясь шелохнуться, свернувшись под оренбургским платком. Но я чувствовала, что сил мне не хватит, и стояла у окна неподвижно, глядя на темную мостовую.