По-видимому, отцу полюбились в его новой избраннице ее непосредственность, бессознательное нежелание всяческих сложностей, искренняя, хотя и несколько шумная восторженность (ирония отца в этом случае заметно слабела, впрочем, кто устоит, когда тобой восхищаются так безоглядно); добавьте и то, что Ольга Павловна была красивая дама. Мать относилась к этому союзу настороженно, помню, как однажды она сказала моей тетке:
— Ольга Павловна — милая, привлекательная женщина, но слишком экзальтированна, взбалмошна. Она, безусловно, восторгается Георгием, но мало за ним следит. Он производит впечатление неухоженного человека.
Тетя улыбнулась и мягко заметила:
— Так, Верочка, мы устроены. Чаще всего мы знаем, что нужно делать, а поступаем наоборот. Тут есть какая-то закономерность.
— Возможно, — пожала плечами мать, — но я не слишком ее понимаю.
— То, что нужно делать, не всегда хочется делать, — вздохнула тетя.
— Нет, не понимаю, — сказала мать, помолчав. — Нужно делать верное, а не приятное.
Обе они были правы, каждая по-своему. Мать жила так, как говорила, и, видит бог, это была нелегкая жизнь. Тетя нередко возражала ей в своей мягкой манере, но эти споры никогда не подтачивали их отношений. Теперь, когда их обеих нет на свете, я часто думаю, что не так уж много видела им подобных — никогда не повышавших голоса, умевших прислушиваться друг к другу, не возводивших несогласие до обиды. Сколько навидалась я ущербных людей, легко ожесточавшихся, с наслаждением доставлявших ближнему боль, убежденно глухих к чужим аргументам, сколько грубости, злости и попросту вульгарной крикливости привелось видеть! Сколько раз мне самой хотелось отпустить узду, но всякий раз я вспоминала двух сестер в тесных комнатках на Ордынке, и мне становилось горько от собственной слабости.
Мать никогда не говорила с отцом об Ольге Павловне, только осведомлялась о ее здоровье, я же, много лет спустя, когда мы вели с ним одну из наших откровенных бесед и коснулись его «кружений», не удержалась и сказала, что видела между ним и его второй женой не слишком много общего. Отец ничуть не обиделся, он засмеялся и потрепал меня по голове.
— Аленька, — сказал он, — в отношениях с женщинами юмор часто отказывает.
Отец появлялся на Ордынке часто, всегда с подарками, всегда с каким-нибудь шутливым сюрпризом, я забиралась к нему на колени, а он, целуя и гладя меня, затевал с матерью какой-нибудь разговор, в котором я мало что понимала. Тетка уходила «соорудить чай», задерживалась надолго, а родители все говорили и, казалось, никак не могли наговориться. Больше всего они говорили о новых концертных программах отца, потом о его педагогической деятельности, которой он начинал уделять все большее внимание, но нет-нет и разговор принимал опасно откровенный характер. Чем дальше, тем чаще приходил отец, теперь я думаю, что с возрастом страсть матери все драматизировать становилась ему понятнее и уже не отпугивала, как прежде. Может быть, даже он ощущал в своей шумной и пестрой жизни необходимость таких встреч. В каждом из нас, в одном больше, в другом меньше, живет потребность в исповеди, и что́ это, если не тайное желание отдернуть полог и увидеть то, чего мы предпочитаем не видеть? Однажды я сидела и перелистывала принесенную отцом книгу и вдруг услышала его недоуменный голос:
— Но почему же? Он производит отличное впечатление.
— Нет, — сказала мать, — это невозможно.
Помедлив, отец сказал:
— Вера, Наташа смертна, ты это знаешь. И потом, сестра это только сестра.
— Она не только сестра, — ответила мать. — И кто знает, чей черед первый…
Отец хотел что-то сказать, но она остановила его:
— Нет, Георгий, это невозможно.
Помню, что отец ушел в тот раз без обычной шутки, а мать стояла у окна и смотрела ему вслед.
Вечером тетя Наташа неожиданно сказала:
— Эти разговоры плохо на тебя действуют.
— Иногда, — возразила мать, — надо прогладить душу утюгом. Жжет, но выпрямляет.
Это выражение привилось, и тетка порой посмеивалась:
— Что-то пора утюжку появиться.
Или:
— А вот и утюжок звонит.
«Кто знает, чей черед первый…» Первым все же оказался черед тетки, я и не знала, как была она больна. Помню, как мы вернулись с Калитниковского кладбища, помню, как ушли знакомые, в большинстве своем старые строгие дамы, поздно вечером ушел отец, мы остались с матерью одни, она внезапно прижала меня к груди, и мы точно застыли, стояли, не говоря ни слова. Слез не было, но безотчетная тревога наполняла мое сердечко.