— Трудное у вас положение, — сказал Яков.
— Ого! — Эдик горько вздохнул. — Такие, я вам скажу, эгоистки. С ними очень просто испортить здоровье.
— Ну, здоровьем вас бог не обидел.
— Здоровье шикарное, — согласился Эдик. — В этом нет сомнения. Спасибо родителям. Но все это до поры до времени. Здоровье, знаете, надо беречь.
— Вот, Волик, о чем тебе надо помнить. Он ведь у нас собрался в Москву.
— Ах, так? Желаю приятных попутчиц, — воскликнул Эдик с воодушевлением.
Это напутствие противоречило его недавним ламентациям, но Владимир воспринял его с удовольствием. Всякое упоминание о предстоящей поездке радостно отзывалось в душе.
— Попутчица у него есть, — сказал Яков.
— Поздравляю. И я ее знаю?
— Очень знаете. Жена Рыбина.
— Маркушина Анечка? Удивительно. Как это он ее отпустил?
— Мы с ним вместе брали билеты, — сказал Владимир немного поспешно во избежание кривотолков.
— А он не просил за ней присматривать? Отчаянный человек Маркуша.
В ответ Владимир приподнял брови, выразив крайнее недоумение. Слова Шерешевского таили нечто, но рассеять этот туман почему-то не возникало желания.
Славин переменил тему:
— Во всяком случае, все, что вы нам сообщили, неоднозначно и поучительно. Тем более что за вашими выводами стоит серьезный жизненный опыт.
— В этом нет сомнения, — заверил Эдик.
— Само собой. Но должен сознаться, этот опыт наводит на грустные мысли. В сущности, вы сейчас рассказали о тотальном несовпадении устремлений мужчины и женщины. Мужчины — лирика, идеалиста — таким я воспринимаю вас — и женщины, которой свойственно потребительское начало.
Эдик едва не обнял Славина.
— Замечательно! — он хлопнул в ладоши. — Именно это хотел я сказать.
— Слишком вы для женщин высо́ки, — сочувственно произнес Владимир. — Есть стихи, они прямо от вашего имени…
Эдик воззрился на него с подозрением:
— Что вы имеете в виду?
Владимир с чувством продекламировал:
— Тоже Пушкин? — спросил Эдик.
— Мое, — скромно сказал Владимир.
— Небось заливаете?
— Чистая правда. Это вы меня вдохновили.
— Я — свидетель, — подтвердил Славин.
— А запишите их мне на память, — попросил Эдик.
— Да ради бога. — Владимир исполнил его желание.
— Вы все же талантливый человек, — признал Эдик, пряча листок.
— Не зря же он едет в Москву, — сказал Славин. — Ему нужны другие масштабы. Он ведь пишет не только стихи. Он готовит незаурядную книгу.
— Нет, правда?
— «Выбранные места из переписки с неистовыми друзьями».
— А что это значит?
— Ему люди пишут — в основном на редакцию. Вот эти письма и свои ответы он решил обнародовать для общей пользы.
— Свои ответы? Но он же их отослал!
— Прежде чем отослать, он делает копии.
— Каждый раз?
— Непреложно. Он малый — не промах. Он у нас себе на уме.
— С ума сойти. А вы меня не разыгрываете?
— Помилуйте, Эдик…
— Нет, в самом деле… Иногда я и сам не прочь пошутить.
— Какие шутки? Шутить не надо. Надо собирать свои письма. Вы знаете, что такое архив?
Эдик задумался. Потом сказал:
— Я редко пишу их. И очень коротко. Правду сказать, я довольно ленив. А уж делать копии…
— Вы нас обкрадываете. Очень жаль.
— Почитали бы нашу Леокадию, — сказал Владимир. — Она бы вам наверняка объяснила, что каждый человек — это мир.
— Что за Леокадия? — спросил Шерешевский.
Лицо его выразило живой интерес, который возникал у него почти рефлекторно не только при появлении женщины, но даже при упоминании женского имени.
Леокадией звали одну из сотрудниц, писавшую очерки о своих земляках, чем-то обративших на себя внимание. Занимали ее и темы этики, им она отдавала много творческих сил. При знакомстве, рекомендуясь, она называла себя публицисткой.
Это была премилая дамочка, недавно отпраздновавшая тридцатипятилетие, — уютное, замшевое существо, похожее на пышную плюшку. На каждой щечке ее было по ямке весьма соблазнительного свойства. Ее природное добросердечие располагало к ней все сердца. Немолодой поэт Паяльников, приносивший стихи к юбилейным датам, был в нее безнадежно влюблен, о чем сообщал каждому встречному. Владимир также питал к ней симпатию, что, однако, не мешало ему вылавливать из ее статей две-три обязательные жемчужины. Эти выходки сильно ее травмировали, один раз она даже всплакнула, и Паяльников приходил к Духовитову, требуя призвать наглеца к порядку.