— В добрый час, в добрый час, я рада безумно, она коснулась губами лба племянника, — мне кажется, звезды к тебе расположены.
Несмотря на все его возражения, она решила поить его чаем, а Владимир меж тем подошел к окну. Было тихо, Хохловский уже дремал, лишь доносились шаги прохожего и вызванивал последний трамвай. За дверью супруги-лингвисты чуть слышно переговаривались по-французски, в коридоре мастер разговорного жанра неутомимо терзал телефон в бесплодных поисках понимания.
И все это — поздний трамвай, шаги, приглушенная французская речь, которая, по мысли супругов, обеспечивала конфиденциальность беседы, даже горькие жалобы артиста — все вместе наполняло Владимира светлым умиротворенным чувством, дышало благостью и покоем наконец обретенного очага.
Июль кончался, и ближе к ночи становилось уже заметно прохладней, ветер с Покровского бульвара иной раз заставлял и поежиться. Где-то, в одном-двух перегонах, была московская зябкая осень, но сейчас о ней не хотелось думать. Все еще были крупны и ярки расположенные к нему звезды.
Можно было и уезжать. Владимир сердечно простился с соседями, которых готов был принять в свое сердце, трижды расцеловался с теткой. Она взволнованно прошептала:
— До скорой встречи. Храни тебя небо. — И добавила: — Соблаговоли известить за неделю о дне своего прибытия.
Владимир заверил, что безусловно соблаговолит и известит.
Через три дня он уже рассказывал родителям о всех перипетиях поездки. Отец был явно горд, что в итоге самым действенным оказался им предложенный в а р и а н т. Вновь и вновь он расспрашивал о старом приятеле, повторял растроганно и умиленно:
— Он всегда был отзывчивым, славным малым. Но то, что он остался таким… это случается не так уж часто… Я непременно ему напишу…
Владимир подумал, что это письмо должно пройти сквозь его цензуру — не было б слишком экзальтированным! Он представил себе, как тлеет усмешка в утомленных глазах его покровителя, и заранее покраснел.
Но радовался отец недолго. То, что сыну помог именно он, доставляло большое удовлетворение, но означало одновременно, что отъезд Владимира был решен. Оживление быстро его покинуло, он замолчал, а на вопросы отвечал не сразу и невпопад, с грустной виноватой улыбкой.
Да, отъезд был решен, быть может, поэтому тот август перед броском на север лучился таким теплом и светом — ни единого тоскливого дня! Будто родина гладила напоследок жаркой ладонью блудного сына, будто нашептывала любовно: помни, как было тебе хорошо.
Яков отсутствовал — он на неделю уехал в район, что было досадно, не терпелось рассказать о поездке. Владимир поговорил с Пилецким, сообщил, что выполнил поручение, неведомо почему умолчав, как отразилось посещение редакции на его собственных делах.
Несколько раз он звонил Маркуше — никак не мог поймать его дома. В конце концов разговор состоялся. Маркуша был, как всегда, сердечен, письмо Анечки он уже получил. Он долго благодарил Владимира за обязательность и доброту.
В газете шла меж тем своя жизнь. Скопилась целая пачка писем. И все серьезные, деловые, требовавшие таких же реакций. Было, правда, одно послание о репертуаре кинотеатров, которое поначалу настроило на привычный лад, но как раз оно неожиданно стало достоянием гласности. Многоопытный Духовитов вынес его на суд редактора, и тот решил его обнародовать. Георгий Богданович объявил, что давно подбирается к кинопрокату и что это письмо обнаружило в авторе «государственно мыслящего человека». Итак, оно было опубликовано и получило горячую поддержку Ротова, который в очередной эпистоле заодно раскритиковал итальянского режиссера Де Сантиса.
Дважды Владимир встречался с Жекой и отправлялся с ней на бульвар — ее сестра умудрилась схватить простуду. Теперь эти сладкие испытания воспринимались совсем иначе — так недолго оставалось быть вместе. О пребывании в Москве Владимир рассказывал Жеке походя, небрежно, без особых подробностей. О предстоящей поездке — и того меньше, словно о чем-то второстепенном. И Жека мало его расспрашивала, похоже, что она избегала этой обоюдоострой темы. Оба отлично все понимали и, не сговариваясь, оберегали отпущенные им вечера.
Вернулся Славин. Едва Владимир услышал знакомый виолончельный голос, он почувствовал, как обрел устойчивость. Оказывается, набег на столицу и предстоящее перемещение заметно лишили его равновесия. Но вот с ним Яков — и стала разматываться вся путаница мыслей и чувств, вспомнилось детское ощущение — карусель замедляет свою круговерть, вот она наконец замирает, в мире установился порядок.