— На чужую кровать рот не разевать, — пробурчал он, изрядно меняя текст, но сохраняя рифму и смысл.
— Нет, вы слышите? — воззвал музыкант. — Он же открыто бесчестит женщину.
— Абульфас, не психуй, — засмеялась Люда.
— Я сказал, он пусть слушает. Слышал звон — иди вон.
— Еще его слушать! — фыркнул Эдик. — Не много ли чести?
— Не плюй колодцем, — посоветовал Абульфас. — Цыплят по восемь считают.
— Нет, каков?! Он еще угрожает!
— А-буль-фа-сик!.. — повторила Люда, самую малость повысив голос, но от столика отошла.
Кофеварщик загремел черпаком и на сей раз не произнес ни слова.
— Просто черт знает что, — возмущался Эдик. — Называется, культурный очаг…
Мимо их столика пробежал директор культурного очага, как всегда нахмуренный и чем-то расстроенный. Завидев газетчиков, он улыбнулся, а Эдику небрежно кивнул. Различие объяснялось тем, что первые были почетные гости, а Эдик был здесь свой человек. Но трубач, не обретший еще равновесия, почувствовал себя задетым.
— Вы только взгляните на его лицо, — сказал он, — точно нанюхался помета. Распустил работников до последней степени и бегает как ни в чем не бывало. Человеку доверили такую площадку, а он ее довел до развала. Выступать здесь стало одно наказание. Каценельсон сказал, что взорвет их всех, и на этот раз я его понимаю. Сцена наполовину сгнила, за кулисами дует из всех щелей. Вокалисты простуживаются, едва не плачут. Я поражаюсь, как все это терпят. Надо и мне вам написать.
— Давно уж пора, — сказал Владимир. — А то перебираешь конверты и все думаешь: что ж он, милый, не пишет?
— Нет, серьезно. Газета — большая сила. О кинотеатрах вы мощно выступили.
— Ротов тоже одобрил, — сказал Владимир.
— Золотой человек, — Славин растрогался. — Поддержал?
— Снимает с Де Сантиса стружку. Не оставил на нем живого места.
Эдик произнес с уважением:
— Здорово. Что ж вы будете делать?
Владимир задумчиво пожал плечами:
— Перешлю его письмо режиссеру. Пусть подумает о своем поведении. Авось опомнится. Сам виноват.
Эдик кивнул.
— Что верно, то верно. Слишком много они себе позволяют. Я и сам иной раз не прочь посмотреть какой-нибудь зарубежный фильм, но все-таки очень много цинизма. Чувствуешь себя оскорбленным. Должно же быть что-то святое.
— Хорошо говорите, — сказал Владимир. — Почти так же, как Леокадия пишет. Сходно мыслите.
Эдик сказал:
— Вы льстец!
Но чувствовалось, что он доволен.
Славин спросил:
— Кстати, что с Леокадией? Нет ли, часом, новых свершений?
— Как не быть, — сказал Владимир со вздохом.
— Надеюсь, ты больше ее не преследуешь?
Владимир с виноватой ухмылкой покаялся. Вновь он не удержался и привлек внимание сослуживцев к очередному диаманту, вышедшему из-под пера публицистки. Разумеется, надо было не заметить, по-королевски пройти мимо, именно так поступил бы Яков, но искушение поделиться тихой радостью со сподвижниками оказалось непреодолимым. Бесенок, не оставлявший Владимира, попутал его и на этот раз.
В субботнем номере был помещен очерк прекрасной Леокадии о талантах, зреющих в самодеятельности. Поводом для ее раздумий послужил недавний городской смотр. С присущей ей благородной экспрессией она размышляла о жажде людей не только воспринимать искусство, но и самим его создавать. Именно эта их потребность полнила автора оптимизмом. Родник не иссякнет до той поры, пока щедры подпочвенные воды. Общие рассуждения она подкрепляла живыми примерами и между прочим упомянула, каким «трепетным, неподдельным чувством была согрета каждая фраза классического романса Рахманинова «Полюбила я на печаль свою». С этим произведением выступила швея В. Кузичева, мать шестерых детей».
Само собой, Владимир поставил выбор романса в тесную связь с многодетностью исполнительницы. В который раз повторилось все то же — Леокадия плакала, ее утешали, а поэт Паяльников пришел к Духовитову с предупреждением, что, если Владимир не уймется, он будет с ним объясняться лично.
— Бог тебе судья, — сказал Славин, — чего ты хочешь от бедной женщины? Она мечтает сделать нас лучше.
Эдик тоже не одобрил Владимира. Статьи Леокадии он читал регулярно, их воспитательный пафос ценил, но, судя по его настроению, был лишен просветительских иллюзий.
— Люди сильно испортились, — сообщил он. — Нет устоев, не говоря уж о принципах. Что вы скажете о вашей Анечке Рыбиной?