Как отнесся отец к происшедшему? Я была пусть не по годам развитым, но все же тринадцатилетним подростком и, естественно, не могу с уверенностью судить о тогдашнем его состоянии. Безусловно, он не производил впечатления человека, пережившего драму. Он остался ровен, невозмутим, в глазах по-прежнему мерцала усмешка. Разве только стал деятельнее обычного, больше времени проводил за роялем. («Потрудись», — говаривал Лев Николаевич.) Однажды я все же заговорила на эту щекотливую тему и высказала по адресу мачехи неодобрительное недоумение. Он сразу прервал меня и сказал, улыбнувшись, что, когда являются неприятности, их причину надо искать в себе.
Нечего и говорить, что его поклонницы осуждали Ольгу Павловну дружно, тем более самого Багрова. Зато меня густо обволокла умиленно паточная атмосфера. Меня задабривали и передо мной заискивали, более того, мне льстили. Если бы не отец, я запросто могла уверовать в свою исключительность. В возрасте, который называют переходным, такая опасность вполне реальна. Но отец одною своею улыбкой быстро приводил меня в чувство. Однажды он сказал как бы в шутку, что похвала имеет ценность, только если она бесцельна. Чего никак не скажешь о лести. Бьющий тебе поклоны захватчик не молится, а оккупирует. Все, что говорил мне отец, никогда не звучало как воскресная проповедь, всегда — между прочим, всегда — мимоходом, но именно эта необязательность его суждений меня отрезвила. Юность не выносит учительства, но боится показаться смешной. Поэтому шутливая фразочка, которую он непонятным образом ухитрялся вовремя обронить, была удивительно эффективна. В итоге я стала огнеупорной и не расплавилась от пламенных чувств. Но каково же было общее потрясение, когда спустя известный срок Ольга Павловна и Багров вновь появились в нашем доме. Багров стал бывать едва ли не чаще, чем до великих перемен. А Ольга Павловна была так внимательна, так нежна к покинутому супругу, что иной раз казалось, будто все идет как прежде. Я не сразу привыкла, что в конце вечера она идет в прихожую не проводить Багрова, а облачиться в шубу и уйти вместе с ним.
Иные — их было меньшинство — выражали тихое неодобрение, но мощный хор идолопоклонников заглушил этот робкий ропот, признав в таком повороте событий особую нравственную высоту, недостижимую для простых смертных.
Сам отец не усматривал в своей терпимости ничего заоблачного, он во всем был естественен. Поскольку он сохранил симпатию и к Багрову, и к бывшей жене, он не видел смысла лишаться их общества. К тому же, чем старше человек, дал он мне однажды понять, тем трудней заводить ему новые связи. Предпочтительнее сберечь старые, но при этом «держать дистанцию». Последнего он не сказал вслух, но я к тому времени хорошо его знала и умела слышать непроизнесенное. Так я стала «женщиной в доме», и отец то и дело называл меня хозяюшкой, хранительницей очага. Иной раз мне казалось, что Ольга Павловна несколько ревниво воспринимает мои титулы. Впрочем, может быть, я и ошибалась. Но сама я получала большое удовольствие.
Когда пришла пора вплотную заняться будущим и окончательно выбрать стезю, поначалу не возникало сомнений. Можно ли было в этом птичьем гнезде, наполненном звуками, думать о чем-либо, кроме музыки? А так как за роялем меня вряд ли ждали лавры, и время было упущено, и одержимости не хватало, а дочери Георгия Антоновича не пристало быть скромной тапершей, путь мой, естественно, лежал в теоретики. Отец, казалось, был доволен, так или иначе круг интересов оставался общим, внутрицеховым; хотя и с некоторым отклонением, путь династии был продолжен. Тем более, пошучивая надо мной, он все возвращался к своему наблюдению, которое было хорошо мне знакомо, — я слишком мудра, чтобы стать виртуозом. Вообще с наивностью, ему несвойственной, он любил щегольнуть умом своей дщери, сильно преувеличивая мои возможности. Именно с легкой руки отца за мной впоследствии установилась весьма обязывающая репутация этакой московской Сивиллы, современной мадам Рекамье. Ничего хорошего из этого не проистекло. В конце концов люди, которые, как правило, не слишком уверены в себе и оттого склонны драматически преувеличивать значение своих решений, привыкли обращаться ко мне за указаниями и советами, хотя следовали им чрезвычайно редко. Люди поступают не так, как должно, а как им свойственно. Но я уже стала телефонным оракулом, службой помощи, некой пифией, и Борис Ганин заявил, что отныне я не Александра, а Кассандра Георгиевна, а его приятель и мой тезка Бурский в своей легкой и небрежной манере стал звать меня Пифочкой, что привилось. Впрочем, я забежала вперед.