При всей логичности моего решения, я очень быстро заскучала на выбранном мною факультете. По незрелости я не взяла в расчет некоторых опасных излишеств, заключенных в моем генетическом коде. А их следствием оказалась склонность к повышенной экспрессии и соблазнам воображения. Добавьте к этим коварным качествам мою всегдашнюю нетерпеливость. Одним словом, мою мысль отличала живость, возможно, известное своеобразие, но не научность, да еще в том смысле, который вкладывают теоретики в это слово.
Проучившись два курса, я решила не настаивать на ошибке и перевелась на театроведческий, полагая, что с Мельпоменой у меня больше общего. Представляю, с каким неодобрением вы проглядываете эти строки. Вложить в свои книги столько знаний, отдать им так много лет и сил и прочесть простодушное признание в том, что бежала я в вашу державу, ибо почувствовала себя недостаточно глубокомысленной. Нечего сказать, нашла оазис! Но я рассчитываю в который раз! — на ваш юмор и вашу снисходительность.
Итак, я начала почти с белого листа, и на этот раз мое студенчество прошло без осложнений. Движение было относительно плавным. Те стороны театра, которые в будущем оказались для меня чужеродными, долгое время представлялись мне лишь его оболочкой, живописной и оттого не лишенной приятности. Связи видимого и сущего мне открылись позднее.
Но и в пору своего увлечения театром я не жалела о тех годах, которые завершились так грустно. Отец боялся, что неудача подточит мою веру в себя, он слишком подчеркнуто одобрял мое дезертирство и говорил, что если люди слушают музыку, то музыковеды — скорей музыкантов, но, право же, то были напрасные страхи. В жизни мало что проходит бесполезно — бесследно, а в годы ее строительства — в особенности. И сегодня я готова поверить, что музыка — главная составная часть моего несовершенного существа, нет нужды, что я не стала профессионалом. Совсем не случайно было замечено, что музыка — одна из основ гуманизма, да и может ли быть иначе? Чем мы человечнее, тем отчетливее она в нас звучит, и разве наши усилия приподняться над суетой страстишек не направлены к тому, чтобы ее услышать?
Все, что недостаточно музыкально, будто подает мне сигнал о дисгармонии в подпочве. Когда ужесточившееся время закрыло мелодию ритмом, это был первый звонок, возвестивший, что человеческая душа теряет способность к сопротивлению и пытается приспособиться к данностям. Когда же торжествует бессмыслица, рвутся и ритмы, воцаряется хаос. Разумеется, гаммельнские крысоловы умеют отлично играть на дудочках, а злодеи часто предпочитают прозрачные рождественские мотивы, но это говорит лишь о том, что они знают, как себе придать нормальный человеческий облик, и понимают, что без этой уловки предстанут во всей своей лютой звериности. Эти попытки «услышать музыку», в юности вполне неосознанные, сопровождали всю мою жизнь. Вот почему я с благодарностью вспоминаю два неудачных года, когда я стремилась приобщиться к ее алгебре. Неудачи подсказывают, что нужно искать свои тропинки к зарытому кладу.
В одной из наших бесед отец признался, что испытывал сходные ощущения. Он говорил, что часы занятий, и упоенных и самозабвенных, давали ему весьма относительное чувство приближения к музыке. Вот-вот, казалось, она мелькнула и тут же исчезла, как дальний свет. В сущности, труд исполнителя, направленный, чтобы пройти по ее следу, но никогда ее не объять, труд бессмысленный. Отец говорил, что подчас ему кажется, что, будучи мастером, он обманывает аудиторию, заставляя ее поверить, что он-то преуспел в своем поиске. В молодости он сильно страдал, теперь же считает, что есть высшая честность в том, чтобы знать, что обман неизбежен, ибо музыка недостижима. Он добавлял, что все его муки, должно быть, не идут ни в какое сравнение со страданиями композиторов, которые, связанные тьмой условностей, могут лишь робко намекнуть на существование музыки. Но все-таки где-то она есть, одно это оправдывает жизнь…