Тогда я не поняла отца, передо мной мгновенно возникали молитвенно внемлющие залы, которые он себе подчинял, я помнила слезы в глазах людей, чужих друг другу и вдруг сроднившихся, я знала его высшую власть, не отягчающую, а возвышающую, — и это он говорит об обмане, о том, что музыка ему не далась?
Понадобилось прожить полжизни, чтобы понять его правоту и прежде всего, что чем больше художник, тем больше он знает о невозможном. Время с умом применить свой опыт еще не настало, зато незаметно пришла пора его обретать.
Выяснилось, что я пользуюсь успехом, причем не только у моих однокурсников. Это было приятное и неожиданное открытие. Как вы понимаете, в нашем институте, хотя бы в силу его специфики, девушки были как на подбор. Смелые, с дразнящим опережением моды, как правило, легко возбудимые, они были созданы кружить головы, что и делали очень искусно. Но оказалось, что и на этом фоне, достаточно эффектном и ярком, ваша скромная корреспондентка не затерялась. Более того, нежданно-негаданно стала лидировать.
Возможно, сработал закон контраста. Мои товарки были так современны, что некоторая старомодность моей внешности, то пресловутое «начало века», над которым отец любовно подтрунивал, производило сильное действие. Я выслушала немало слов о загадочности, о тайне, о неоткрытом материке. Причем кандидатов в первопроходцы было, пожалуй, больше, чем нужно.
Однако первые увлечения не очень-то меня просветили на собственный счет. Короткие вспышки ничего не оставили помимо кисло-сладкой оскомины. Ближе всех к истине был отец, который, как я уже заметила, крепко тревожился за меня.
— В тебе, Аленька, есть эта force vitale — и сила жизни, и вкус к жизни, за эти дары придется платить. Но хорошего тоже будет немало.
Помолчав, он добавил:
— Ты — в меня.
Я пожала плечами. Мне он казался более дичью, чем охотником. Да и могло ли быть иначе, когда толпилось столько преследовательниц? Отец не любил распространяться на эту деликатную тему, иногда лишь бросал с нарочитой небрежностью:
— Сегодня не жди меня, я задержусь.
Это значило, что он уступил каким-то очередным домогательствам. Свою же собственную загадку мне удалось разгадать не скоро. Я догадывалась о своих женских возможностях, но им суждено было раскрыться спустя много лет, совсем недавно, когда пришла последняя страсть, которой и впрямь суждено стать последней. Не знаю, кто был ошарашен больше — я или он. Наверное, я. Однако до этих важных открытий мне еще предстояло дожить. Тем более странно, что очень скоро, вполне неожиданно для себя, я вышла замуж. Смех, да и только! Мой муж не готовился ни в рецензенты, ни в актеры, он был постарше меня и к тому же совсем другой профессии. Весьма гуманной. Он был врачом.
Ума не приложу, как все это вышло. Думаю, что и в этом случае торжествовал принцип отталкивания. К четвертому курсу наши мальчики несколько меня раздражали. Печальная реплика отца о том, что частое общение почти неизбежно утомляет или разочаровывает, вновь оказалась справедливой. Вокруг меня было слишком много мелькания, толкотни, пустопорожних речей, слишком много пестрого и декоративного. В душе моей медленно вызревала настороженность к сцене и к кулисам. Мой новый знакомый, как мне теперь ясно, явился вовремя для себя. В нем был напор и некоторый магнетизм. На какой-то срок он сумел мне внушить, что именно он будет тем благодетелем, которого род людской заждался. Именно он его спасет от самых смертоносных недугов, ибо понял, что их источник всегда один, и в этом пороховом погребе гнездятся в эмбриональном состоянии все наши будущие хвори. Он был нейрохирургом и, по словам знатоков, совсем не бездарным. К сожалению, его способностям помешало то, что всегда им мешает, а именно госпожа Амбиция. Доктор был уверен, что два-три усилия — и панацея будет в его руках.
Но тогда и меня он заразил своей верой. Подустав от ораторов, я потянулась к деятелю. Сама не пойму, как это вышло, но я оказалась в его квартирке. Ни смышленость, ни язычок, ни школа отца не помогли мне. По натуре я простодушна и проявления этого свойства обнаруживаю в себе до сих пор.
Но не в добрый час дала я клятву моему Гиппократу. Не судите строго. Все мы отступники и клятвопреступники, разумеется, в той или иной мере. Как легко мы даем обещания, как легко присягаем на верность вчера еще неведомым людям! В этих поступках скрыто великое пренебрежение к будущему, которое, как нам кажется, никогда не наступит. Мы еще подводим мелкую философию под нашу страусову политику: надо жить настоящим, ловите день, не заглядывайте вперед, там ничего, кроме ямы! Много придумано звонких фразочек, чтобы лишить нас способности рассуждать. Ее ведь принято чуть стыдиться, как ущербности, как некой проказы, оттого так охотно мы с нею боремся. Очень возможно, в нас существует тайная склонность к помешательству.