Мой недолгий брак таил в себе нечто комическое. Меньше чем через год я ушла от доктора, как это, впрочем, предвидел отец. Беда этого союза была и в том, что я поминутно их сравнивала, отца и мужа. Бедняжка! Подобное сравнение было гибелью для него. К тому же я ведь была юна и худо умела себя контролировать, он быстро понял, в какой невыгодной роли выпало ему пребывать.
Нечего и говорить, что очень скоро я убедилась, что живу в бедламе. Чем большими были его претензии, тем острей оказалась и ущемленность. И она приводила его в такое состояние, что жалко было на него смотреть. Как это обычно бывает, спаситель человечества был бессилен спасти хотя бы свое лицо. Я попеременно испытывала то сострадание, то ненависть. С течением времени все прошло. Совсем недавно я его увидела на каком-то спектакле и подивилась: ни одна струнка не шевельнулась, не издала хоть легкого дребезжания! Ничегошеньки, кроме изумления, что этот одутловатый мужчина с невыразительным лицом в незапамятные времена при всей нашей тканевой несовместимости был моим мужем, что около года мы лежали в одной постели и его толстые волосатые ноги по-хозяйски касались моих.
Когда я решилась признаться отцу, что не блестяще выбрала мужа, он сказал:
— Не знаю, как тут утешиться. Не заводить же второго в придачу? Да и вряд ли ты склонна к полиандрии. Утомительно. Одиночество легче. Там будет видно. Ты молода.
Так во второй раз за недолгую жизнь я вернулась на Неопалимовский. Мы выпили с отцом шампанского. Он был в своем парадном костюме, цыганские очи лукаво посверкивали.
— Ну что ж, эскулапонька (так он звал меня последнее время), будем считать, что твой эксперимент состоялся. А негативный результат имеет свою позитивную ценность.
— Боюсь, что я сбилась с пути, — призналась я.
— Об этом не думай, — сказал отец, — путь возникает, когда идешь.
В дальнейшем я часто убеждалась в правоте этих слов. А в тот вечер я всласть «прогладила утюгом душу». Перед тем как разойтись по комнатам, отец обнял меня, и мы долго стояли, прижавшись друг к другу, как в тот день, когда схоронили мать.
— Эксперимент состоялся, — повторил он задумчиво.
С той поры слово «эксперимент» так и закрепилось за моей попыткой создать семью. Оно даже стало своеобразной точкой отсчета. Бывало, отец говорил: «Ну, это было до эксперимента». Или: «В то смутное время эксперимента». Или: «Это уж случилось сразу после эксперимента, в дни сумасшедшего ликования».
Он был прав. Избавившись от своего лекаря, я испытывала необыкновенный подъем. Жизнь казалась многоцветной и многообещающей. Вскоре я защитила диплом, начала работать в издательстве, и мало-помалу мое бытие начало обретать определенную стабильность. Это не значит, что отныне я была застрахована от вспышек. Моя force vitale оставалась при мне. Однако теперь я стала осмотрительней, да это и не требовало чрезмерных усилий. Кто знает, может быть, я была награждена последней любовью за то, что фактически не изведала первой. Сама не решу, что было тому виной, — обстоятельства, книжное воспитание или брачная неудача? Это не значит, что мне не приходилось ходить по самому краю обрыва. Я вспоминаю, как однажды мы встречали у нас Новый год. Народу в ту ночь собралось немного: Багров с Ольгой Павловной, ученица отца — серьезная немолодая девушка, всегда появлявшаяся одна, его ассистент со своей женой. Ждали Ганина, испросившего позволения привести с собой приятеля. («Я, как обычно, поставщик», — не преминул он сказать, получив согласие.) Они явились незадолго до боя курантов. Спутником Ганина был Бурский, — думаю, вы о нем наслышаны, — в нашей журналистике он не из последних.
Надо сказать, что эти двое были и схожи и несхожи. Оба знали юмору цену, но Ганин предпочитал усмехаться про себя, а Бурский, как вскоре обнаружилось, был фонтанирующий остроумец. Ганинские шутки были мрачноваты, они отвечали его скрытой мизантропии, а Бурский и впрямь был веселый малый. Кажется, и однолетки, но молодости в Бурском было больше, молодость была его стилем, между тем в Ганине чувствовалась ранняя зрелость. Бурский был человек блестящий, в Ганине угадывалась трудная подводная жизнь. Бурский с первых шагов завоевал репутацию репортера высшего класса, к Ганину успех пришел далеко не так быстро и не прибавил ему сияния. Однако при столь различных качествах оба были весьма привлекательны, хотя, безусловно, каждый по-своему. Пути обаяния неисповедимы.