Разумеется, я рассказала отцу о посещении спектакля «Дороженька» в театре, названном «Родничком». Против моего ожидания отец с интересом отнесся к моим впечатлениям. Удовлетворенно тряхнув своей гривой, он сказал, что мой рассказ отвечает его наблюдениям. В чем-то они были близки догадке Ганина о родничке, из которого вылилась Волга. Даже экологическая тоска, отклик на зов гонимой природы — не только естественная реакция на статьи ученых. Дело сложней. Разумеется, тут слышна тревога. Человек, снедаемый дурным предчувствием, как известно, спешит на встречу с пенатами, которая может быть последней. Но это всего одна сторона, она не исчерпывает явления.
Я спросила отца, что он имеет в виду, но он не ответил, заметив только, что рад свести с Мостовым знакомство. Впечатление, которое сложилось от Дениса, было, пожалуй, благоприятным, хотя между ними было мало общего.
Благодушный, владеющий собой отец, незримо охраняемый своим именем, своим старым московским жильем, всей устойчивостью, которой дышал его быт, — роялем, шкафами с книгами, креслами, — и почти всегда возбужденный, словно озирающийся Денис, с тем обостренным самолюбием, которое неизбежно в людях, пробивавшихся долго, не избалованных удачей, еще до конца не поверивших ей, — пришло нечто зыбкое и непрочное, одно лишь неловкое движение — и отнимут.
— Непосредственное существо, — сказал отец, — и, видимо, одаренное. Похоже, ему нелегко пришлось.
Узнать у Дениса о его «дороженьке» было весьма и весьма непросто. Иной раз, когда на него нисходило элегическое состояние духа, он мог рассказать о себе щедрей, но чаще он отделывался куцей фразой, пожалуй подчеркнуто косноязычной. Это означало, что расспрашивать дальше — по меньшей мере бесполезное дело. Все, что мне удалось узнать, я, можно сказать, собрала по крупицам. Он родился в Мценске, зеленом городе, удостоенном невысокого ранга районного центра. Отец был мелиоратор, но на Орловщине он находил скромное применение своей профессии. Он и приехал сюда вслед за женою — мать Дениса была медицинской сестрой. «Высочайшей квалификации», — добавлял он всегда.
Отец то и дело бывал в разъездах, и в соседней Брянщине, и подальше. Человек суровый, немногословный, внушавший уважение. «Это немалое везение, когда уважаешь мужчину в доме, — сказал мне однажды Денис задумчиво, — и не очень уж частое, смею уверить».
У его товарищей сплошь и рядом дело складывалось труднее. Послевоенная безотцовщина, случайные спутники матерей, не добиравшиеся даже до положения отчима; да и те из сверстников, кто имели отцов, иной раз ощеривались недобро или вели себя пренебрежительно. Люди, вернувшиеся с фронтов, заставшие дома разор, бедность, вместо юных жен пожилых женщин, не очень-то склонны были миндальничать. Те, кто характером был пожиже, пили, последовательно проходя все стадии — веселое ухарство, потом, напротив, какое-то мрачное самозабвение и, наконец, потеря лица, всегдашняя зависимость и униженность. Бывали и жестокие пьяницы, — эти не слабели душой, наоборот, затвердевали, становясь недоступными ни милосердию, ни способности рассуждать. Они, как мины замедленного действия, оставшиеся после войны, постоянно таили в себе угрозу, и дети должны были существовать, что называется, в боевой готовности.
Алексей Денисович был другим — работником с головы до ног, он и на войне был работником, побывал в саперах, наводил понтоны. Иногда он брал Дениса с собой, и мальчик своими глазами увидел, что такое разрыхление, вспашка, прокладка траншей, изнурительный труд на болотах. («Пройти полтысячи километров закрытого дренажа — не шутка», — сказал он однажды с угрюмой гордостью.)