Жизнь кланами, гильдиями, цехами, жизнь слобод была крепко укорененной. И в Орле была своя Стрелецкая, была Веселая Слобода, была Песковская и Подкупецкая, была Монастырка и, наконец, Дворянское гнездо — сочетание слов, вызывающее после волшебных взмахов тургеневского пера особый трепет. Все эти названия и прозвища держались долго, обнаружив большую устойчивость, неуступчиво поддаваясь переименованиям. Понадобилось нескольким поколениям благополучно или трагически закончить свой путь и навек улечься рядом с предками на Троицком кладбище, на Афанасьевском, на Крестительском, чтобы старые меты несколько стерлись и слободская автономность перестала таить в себе угрозу для беспечного чужака. Но образ города был сбережен, и, когда я много лет спустя побывала в нем, я убедилась, что наши ощущения сходны. И к Московской и к Комсомольской, имевшим по-своему парадный вид, жались старые улицы, густо заставленные зелеными, желтыми, коричневыми домами, основательно вросшими в землю, словно подожженными буйным румянцем садов.
Я стояла на подвесном мостике, переброшенном через Орлик напротив базара. Я знала, что прежде его не было, был деревянный, напротив банка, а весь бугор — в вишневом цвете. И я сразу вспомнила рассказ Дениса о девушке, собиравшей вишню, с руками, красными от вишневого сока. Любопытно, какою она была? Вдруг она мне сегодня встретилась на Октябрьской или в сквере Танкистов?
Орлик был тих, ясен, мне с трудом верилось, что здесь половодья так часты, что всего несколько лет назад Ока, приняв в себя его мирную волну, вдруг вышла из своих берегов и, затопив улицы, отрезала их, даже еду приходилось подвозить на лодках.
В Денисе рано обнаружилась его музыкальность, но не без понуканий тетки он стал ходить в школу имени Калинникова. Его способности были странными, один раздосадованный преподаватель назвал их даже дикарскими. Дело, очевидно, было в его врожденной ненависти к каким-либо правилам. Гармонии он терпеть не мог, зато любил воспроизводить звуки, даже шумы. Он имитировал гудки, шум поезда, стук падающего железа, даже всхлипы капели. В одну из немногих умиротворенных минут мать вспомнила, как в двухлетнем возрасте он мог заплакать и от звонка и от звона рюмок, она смутно догадывалась, что дело тут совсем не в испуге.
Денис сравнительно быстро осваивал тот или иной инструмент, трубил, подсвистывал, стучал по клавишам, умел заставить запеть струну, но приохотить его к занятиям не было никакой возможности. Единственное, что делал он с удовольствием, — пел в хоре. Он сохранил к нему пристрастие с той поры и впоследствии заставлял петь своих артистов. («Ничто так не ставит голоса, как хоровое пение», — говорил он часто.) Но вместе с тем оно рождало у него странное, до жути сладкое ощущение — некоего отказа от собственной личности. Моментами кажется, что от тебя отлетает твое «я» и ты переходишь в иное качество. Дениса это ощущение и притягивало и отталкивало, возможно, уже тогда он чувствовал, что его «дороженька» — совсем другая. Так или иначе, мечта тетки сделать из мальчика музыканта быстро явила свою беспочвенность. Тетка терзалась, переживала, матери было все равно.
Зато его отношения с природой были острей и многозначительней, чем у ровесников. То резкое чувство, которое приходит на закате жизни, сопутствуя близящемуся прощанию, та зоркость, которую придает неизбежное скорое расставание, пришли к Денису на удивление рано. Он понимал язык времен года, — и пробуждение земли, тот ликующий ее час, который зовут «весной света», голоса вернувшихся соек, жаворонков и зябликов и долгие июльские дни с их прочным оранжевым блистаньем, с прозрачным пологом над головой, с плывущими медленно облаками, похожими на снопы в поле, и милые знаки бабьего лета — погожий листопад, песнь скворца, пожелтевшие иглы лиственниц — самая грибная пора. А там и осень, кулики и грачи собираются в дальний полет за летом, на стерне хозяйничает воронье, только ели да сосны в хвое, осины голы, липки беззащитны, над желтой горчицей и красной гречихой гуляет ветер — зима уж близко.
Достаток семьи был скромней скромного. Денис, вообще говоря, и мечтать бы не мог провести длинное лето в деревне, — пионерские лагеря не в счет, там он жил свою смену среди себе подобных по привычному распорядку, — но у тетки его была свойственница, десятая вода на киселе, они и сами понять не могли, кем все-таки приходились друг другу. Звали ее Анной Михайловной, жила она в махонькой деревушке из нескольких дворов на крутом пригорке, почти отвесно стоявшем над Цоном, который, делая здесь петлю, приближался к поджидавшей Оке.