Это была разбитная женщина, она сама о себе говорила: где упану, там встану. Так оно и было. Муж ее пропал на войне, скорее всего погиб в окружении, с тех пор она жила одиноко и охотно привечала Дениса. То были его счастливые дни. Хорошо было, проснувшись на зорьке, смотреть на серебряное колечко реки, на пойменный лужок с ивняком, на дальние березовые рощицы, — чем ближе к осенней поре, тем больше напоминали они ему золотые веера-опахала. И хоть Михайловна охлаждала его: здесь жить — только любоваться, а работать — нужен вертолет, — что было истинной правдой, пригорок был на отшибе, — все равно душа Дениса томительно дрожала, когда он озирал эти словно подаренные ему места.
Как вдруг забывался он в эти минуты! Удивительная способность. Он и сам не мог ее объяснить, она, во всяком случае, была не по возрасту. Еще было рано накопить запас не только дум, но и чувств. Смерть отца хоть потрясла его, но известно, что детское горе отходчиво. Однако же эти погружения случались частенько. Однажды Михайловна, застав его в такой миг отрешенности, спросила, не заснул ли он. Денис смутился, точно его уличили в нехорошем поступке. Желая ободрить его, она сказала:
— А ты не тушуйся. Нет богаче земли, слаще сна, дороже жизни.
Эти слова он крепко запомнил. Вообще слушать ее было для него удовольствием. Рассказывая о ней, он над собой посмеивался:
— Да, как это ни банально звучит, а и у меня была Арина Родионовна. Жалко, что я не стал писателем. Я ведь сразу почувствовал, что говорит она вкусно.
Михайловна к нему привязалась. Это было совершенно естественно. Жила она одиноко, как, впрочем, и все остальные. Малолюдство по-своему их обстругало, гостевание не было в заводе — не принято было мозолить глаза. Чаще других захаживали колченогий Кузнецов и кругленькая крохотная соседка, тезка Михайловны, она была значительно старше, но все ее звали попросту Аннушкой. Михайловна объяснила это Денису тем, что Аннушка так и осталась в девушках. Сама Аннушка относилась к этой немаловажной подробности своей биографии вроде бы и легко и шутейно, даже посмеивалась над собой, однако же Михайловну считала удачницей за то, что та хоть и недолго, а побыла в бабах. Михайловна для вида отмахивалась:
— Эка радость — муж… одно названье что муж, только приладились друг к дружке, тут он и запропал, как не было.
— Не сам по себе, — назидательно говорил Кузнецов, — общее бедствие.
— А хоть и не сам, мне-то не легче, ведь только поняла, что к чему, — ворчала Михайловна.
Аннушка, не соглашаясь, качала головой и вздыхала с улыбкой:
— Все равно, милая, тебе счастье выпало…
— Чего ж ты от своего счастья-то отвернулась? — спрашивала Михайловна.
Это была известная история, но Аннушка любила о ней вспоминать. По слухам, к ней сватался один пришлый паренек, но она отказала ему, слишком показался велик.
— А я ему сказала: какой у нас с тобой замуж будет, какая семья? Я маненькая, а ты — вон какие стропила, что ж тебе весь век едва складываться?
Говоря это, Аннушка счастливо смеялась, а глаза ее светились.
— Ну и ошибку ты дала, — говорил Кузнецов. — Длинного мужика издаля видать.
— Уж что говорить-то, — усмехалась Михайловна. — Сразу видно, кто казак, а кто — с койки бряк.
Эти слова Кузнецов обыкновенно принимал на свой счет и обижался:
— Что ж ты причитала, когда замуж шла? Стал-быть, и тебе нечем хвалиться-то?
Тут Михайловна переставала прибедняться.
— Так ведь тогда самый причет и есть. В девках один раз бываешь, как по девичеству не причитать?
От Михайловны Денис впервые услышал причеты. Видимо, то была натура артистическая; причитая, она словно будила в себе давно схороненное, и Денис уже не мог разобрать, когда она плачет по причету, когда по правде.
Много людей проходят мимо нас, со многими скрещивает судьба, но не всем дано в нас остаться. А женщина, жившая на пригорке над Цоном, осталась, да еще и каждое ее словечко запомнилось, и, как вы увидите, еще не раз она возникала в жизни Дениса. Однако не всегда срабатывают прямые связи, в искусстве тем более, к самому себе редко избираешь кратчайший маршрут. Поэтому, должно быть, и запоминаются те счастливчики, которые без видимых усилий, естественно себя обретали. Денис к их числу не принадлежал. Все, что я о нем сейчас написала, — недолгое общение с отцом, оба города, в которых прошло его детство, дарованное ему чувство природы, привычка к труду, помощь Михайловне, когда он почасту живал у нее, его слух, все вбиравший, и острое зрение, — казалось бы, все вело к «Родничку». Все это так, и все не так, ибо сначала вторглись книги, которые он яростно пожирал, причем книги эти, как правило, не имели касательства к миру, который его обступал. Они, сменяя одна другую, точно стремились увести подальше от всего, что он успел испытать и узнать, и чем это больше удавалось, тем они становились нужней. А в последних классах пришел театр, и все перестало существовать. И снова чем живописней наряды, чем непривычнее имена, чем звонче слова, тем ближе к сердцу. Очень часто мы склонны переоценивать обаяние достоверности. В нашу с вами пору ее цена дорожает, но на возрастных полюсах, когда притягательней путешествия (в юности — вдаль, в старости — вглубь), много важнее воображение. Возможно, тому, кто начинает, и тому, кто заканчивает, с разных сторон открывается предпочтительность игры.