Мы с Ганиным вышли на Октябрьской площади, потом в трамвае, одном из немногих покуда выживших, отправились на Шаболовку, где в фабричном клубе должен был состояться спектакль.
Это было старое здание, верой и правдой послужившее не одному поколению, оно, бесспорно, знало лучшие времена, расцвет его, видимо, пришелся на довоенную эпоху. В наши дни клубы должны преобразоваться либо смириться с ролью прокатных площадок. Дело в том, что они были задуманы как очаги массового общения, которое ныне предпочитает более интимные формы. Даже если Ганин прав и мы переживаем период ностальгии, она вряд ли распространится на эти почтенные коробки. Вот и остается крутить старые фильмы и читать лекции, на которые никто не ходит, если после них не включить радиолу. Возможность потанцевать еще ценится. Но сегодня здесь было много народу, и я с удивлением отмечала знакомых, — неведомый Мостов привлек внимание.
— Эге, — сказал Ганин, — и Ростиславлев тут.
Он показал на невысокого плотного человека, с умными маленькими глазами, с миниатюрными, не то женскими, не то мальчишескими руками. Он был так отчаянно беловолос, что его можно было назвать альбиносом.
О Ростилавлеве я была наслышана, — исследователь литературы, отчасти критик, впрочем, в этом качестве он выступал редко. У него было хлесткое энергичное перо и тот не ведающий сомнений тон, который и в печатном виде обладает силой внушения. Имя его так часто мелькало в журнальных дискуссиях и сшибках, что уже само по себе звучало полемически. Его интерес к народному творчеству был известен, и появление на спектакле «Родничка», понятно, не было неожиданным. Однако, как я уже сказала, были и те, кого я никак не предполагала здесь встретить.
— Публика премьер, — усмехнулся Ганин.
В самом деле, завсегдатаев было немало.
Но то и дело мелькали совсем новые лица — бородатые мужчины, бородатые молодые люди, девушки в подчеркнуто строгих платьях, у одних волосы вольно падали на плечи, у других были стянуты в старомодный пучок, — они негромко переговаривались, были возбуждены, но сдержанны. И, судя по всему, близко знали друг друга. Рядом с Ростиславлевым стояла неестественно худая брюнетка с впалыми щеками, с пронзительным и неумолимым взором. Белые до лунности волосы и брови Ростиславлева подчеркивали ее черноту. Она была выше его и, чуть наклонясь, что-то жарко ему шептала на ухо, почему-то озираясь при этом.
У входа я увидела двух мужчин. Тот, что стоял впереди, был в мятом пиджаке, в небрежно повязанном галстуке, темноволосый, смуглый, с красными руками, вылезавшими из коротковатых рукавов, а чуть поодаль переминался подвижный человек выше среднего роста. Он был голубоглаз, с крупным носом, с внушавшим доверие разворотом плеч, видимо, физически крепкий, его стати не соответствовала его нервность. Он секунды не мог оставаться спокойным, делал уйму ненужных движений, и нетрудно было заметить, как он сильно волнуется; впрочем, он не старался этого скрыть. Русая прядка падала ему на лоб, который он беспрерывно утирал платком. Прядка мешала ему, он отбрасывал ее нетерпеливым жестом. Между тем она была ему к лицу, и мне стало жаль, что он так свирепо с ней обходится.
Ганин приветственно помахал, навстречу метнулся темноволосый, он пожал Ганину руку и вручил клочок бумаги, на котором были указаны наши места.
— Познакомьтесь, Александра Георгиевна, — сказал Ганин, — это ваш тезка Александр Михайлович Фрадкин. Во-первых, он ученый, а во-вторых, заведующий литературной частью театра «Родничок».
— Сегодня, во-первых, я — завлит, — сказал Фрадкин.
— Понимаю, — кивнул Ганин, — резонно. А это и сам Денис Мостов. Денис Алексеевич, приблизьтесь. Перед вами та самая женщина, от коей зависит ваша репутация. Может быть, даже ваше будущее. (Мои друзья усердно создавали мне такой ореол, шутливая интонация только подчеркивала, что говорят они совершенно серьезно. Не думаю, что я заслужила свою корону, меня, во всяком случае, она тяготила, однако об этом — в другом месте.)