Само собой, увлечение театром в разлуке с ним стало еще резче. Способности молодого солдата не остались скрытыми, и Денис очень скоро стал популярен, — он и пел, и стихи читал, и занятия музыкой тоже, естественно, пригодились, однажды он заменил певице аккомпаниатора, опоздавшего из-за какой-то нелепицы. А потом он попал и на подмостки местного театра. Ставилась пьеса об одном весьма героическом событии, связанном с историей города. Спектакль потребовал от труппы включения всех наличных сил и скрытых резервов, а они были, естественно, ограниченны. Кроме того, размах сюжета предусматривал массовые сцены, в которых наряду с цивильными гражданами действовали и вооруженные. Не то театр шефствовал над воинской частью, не то воинская часть над театром, так или иначе командование выделило солдат, как-то зарекомендовавших себя в самодеятельности, на помощь искусству. Разумеется, среди них был Денис.
Спектакль не имел большого успеха. Он был из тех мероприятий, которые отвечали больше нуждам создателей, нежели потребности зрителей. Не то чтобы был обречен сам замысел, но, исполненный прямолинейно и скучно, без выдумки, без огня, без изящества, он, конечно, не мог высечь искры в зале. Городские острословы клялись, что артистов на сцене больше, чем публики. «Но зато нас смотрят отборные люди», — отшучивались сами актеры.
Для Дениса, однако, этот спектакль сыграл важную роль. Его в театре узнали, его заметили, его выделили. К концу службы он стал в нем своим человеком, а после демобилизации остался в городе. Исполнял он в театре все обязанности, был рабочим сцены, был бутафором, непременным участником массовых сцен, но хватило ему и ума и воли поступить в театральное училище. Не бог весть какое заведение, но Денису, загруженному работой, не имевшему ни кола ни двора, к тому же стабильно недоедавшему, было непросто пройти его курс. И все-таки славный день настал — он получил тяжело доставшийся документ, посвящавший его в актеры.
Теперь предстояло подумать, что делать. Денис понимал, что остаться в городе было не очень-то перспективно. К нему относились в общем неплохо, но совсем не так, как ему хотелось. Трудно было рассчитывать на то, что в нем вдруг увидят не Денисика, не вчерашнего бойкого солдатика, не мальчика на подхвате, не статиста, не человека при театре, ставшего будничным и привычным, как ворчун кассир, выпивоха пожарник или болтушка билетерша. Для домашних нет великих людей, опасно, когда к тебе привыкают, — не заметят ни сути, ни перемен.
Возможно, что некто проницательный мог бы что-то и разглядеть в полуголодном и плохо одетом, примелькавшемся молодом человеке. И годы, по внешности незавидные, которые он провел в этих стенах, открылись бы в истинном их значении. Возможно, что этот наблюдатель обнаружил бы недюжинную устремленность и умение не дать себе потачки, не расслабиться, не махнуть рукой, не поплыть по течению, что соблазнительно. Всенепременно он бы отметил и похожую на епитимью, непонятную отдаленность от женщин, которая и сама по себе нелегка, а для натуры нервной и страстной — поистине тяжкое испытание. А ведь это был вполне сознательный, наложенный на себя запрет. Дело было даже не в том, что орловский опыт устрашил Дениса. Он отдавал себе отчет, что с его способностью прыгать в омут можно легко поставить крест на всех своих распрекрасных замыслах. Поначалу подобное целомудрие давалось тяжко, он признавался, что сильно издергался и намучился, а потом попривык и даже сделал не слишком лестное для нас открытие, что без женщин можно и обойтись.
Но среди тех, кто знал Дениса, столь зоркого наблюдателя не было. Люди поглощены преимущественно постижением собственной особы, которая крайне их занимает, актеры тем более испытывают весьма обостренный к себе интерес. Денис недурно их изучил в годы, которые он назвал «эпохой первого скитальчества». Ибо еще одна глава кончилась и новая глава началась. Денис простился с северным городом, в котором провел почти шесть лет, едва ли не самых трудных и важных.
Впрочем, последовавшие за ними годы тоже не были выстланы бархатом. Он помотался по стране, вдоволь хлебнув горького и кислого. Жизнь маленького актера может показаться почти нестерпимой, если не видеть в ней своих радостей. Но, как и все максималисты, Денис их почти не замечал. Мелькали общежития, неуютные комнаты, бивачный быт, непрочные семьи, уж на них-то он нагляделся. Ему, одинокому и молодому, порой доставалась женская ласка. Одни желали разнообразия, другие — партнерства, третьи — опоры, его плечи выглядели надежно. Он не искал душевной близости, больше того, он ее не хотел. Было опасно найти нечто родственное, привязаться, может быть, полюбить, — это значило сдаться, сложить оружие. Денис предпочитал неустройство даже легкой удовлетворенности. Испытать ее значило для него сделать шаг по пути капитуляции. Стоило ли приходить в искусство, чтоб участвовать в этом калейдоскопе? Восемь грошовых пьесок в сезон, еле выдерживающих два десятка спектаклей, режиссеры, давно ничего не желающие, на их лицах начертано крупными буквами: «Мы-то знаем, что пульса нет», старые комики с любимой присказкой: «Играть надо, голубчик, играть», социальные герои, резонеры, характерные, лирические пичужки с их деланным трепетом, сорокалетние героини, прошедшие бенгальский огонь и мутную воду, рыхлые пожилые дамы с прокуренными голосами. С малозаметными вариациями везде один и тот же набор.