Неудивительно, что Денис нигде не задерживался надолго. И все неотвязней была тревога. Однажды, трясясь на плацкартной койке в сырую бесприютную ночь, глядя на черные влажные стекла, он вспомнил все эти города, в которых ему пришлось побывать, — и новые, еще не обжитые, точно стоящие на юру, и старые, с их старыми улицами, — работу, не давшую ему счастья, ночные застолья после премьер, бессмысленные, бесплодные толки, как электричеством заряженные претензиями, комплексами, амбициями («На рогоже стоим, с ковра кричим», — когда-то говорила Михайловна). И вот ему уже тридцать, нет, больше, а чего он достиг и что постиг? Ничегошеньки, ровным счетом. Целый сезон он был кукловодом, и может статься, что он тогда и стал подумывать о режиссуре. Денис мне как-то шутя сказал, что он из тех, кто к мысли идет от образа. В таком случае послушные его пальцам фигурки должны были подсказать ему многое. А кроме того, он подсознательно давно хотел расстаться с актерством. Бывают нелепые парадоксы, здесь перед нами один из них. Денис безусловно любил театр, но не жаловал тех, на ком он стоит. Может быть, он любил идею театра, а не сам театр? Не думаю, он бы тогда не создал свой «Родничок», и все же, мне кажется, в этой догадке есть резон. Он корил себя за свою антипатию, но сколько раз и с какой издевкой он говорил об этом быте, густо замешенном на истерике, о женщинах, утративших женственность от своей мужской хватки, от борьбы за роли, от косметики, въевшейся в кожу и душу, говорил о мужчинах, уставших от пьянок, от халтур, обабившихся от грима, от бесконечных переодеваний, примерок, казенного белья. Бывало, я на него сердилась, говорила, что надо любить людей, воплощающих твои замыслы; он чувствовал мою правоту, сам себе не нравился и страдал от этого. Насколько я узнала Дениса, он мог выдержать конфликт с целым светом, но от малейшего недовольства собой просто терял под ногами почву. Можно только вообразить, как тягостны были его лучшие годы, которые как бы и предназначены для ошибок и неверных шагов. Но то, что все принимают как должное, для него было сущей пыткой.
Город, сыгравший такую роль в его судьбе, был старым сибирским городом, но по стечению обстоятельств труппа была молодой по составу и малочисленной до трогательности. Трудно было развести и две пьесы, меж тем работа в одном лишь стационаре, без малых гастролей, без выездных спектаклей, могла поставить на грань финансовой бездны. Все же, по молодости, не падали духом. Автобус был старенький, поездки часто кончались плачевно, но карусель как-то кружилась.
Однажды выехали засветло сыграть в колхозном клубе комедию. Добрались к десяти часам, зрители ждали, не расходились, беды не было, все получилось складно, — только к половине одиннадцатого должны были с фермы прийти доярки. Решено было их дождаться. Играли в охотку, кончили ночью. В широкой комнате за сценой, в которой гримировались все вместе, мужчины и женщины, было затеяно ночное обильное чаепитие. Денис потихоньку вышел из здания, сел на ступеньку, прислонился к стене, не то задремал, не то задумался.
Мысли были так смутны и дробны, так текучи, что он никак не мог их собрать, а состояние полусна точно вбирало в себя часы, он и опомниться не успел, а небо уж начало бледнеть, сначала лишь робкая полоска, потом обретающий силу свет.
Рядом остановилась женщина. Она смотрела на него внимательно и, как показалось Денису, насмешливо. В рассветном сумраке он различил темное немолодое лицо цвета ореха.
— Замечтались? — женщина улыбалась. Он виновато кивнул.
Она присела рядом, помолчав, сказала:
— Это хорошо, что вы нас дождались, мы уж коровенок своих в дым исчихвостили, вечно, мол, из-за вас никуда…
Денис не стал рассказывать про застрявший автобус.
— Вам понравилось? — спросил он.