Но оказывается, что старуха перехитрила бедного инвалида. Отперла подполье, задула огонь и залезла на печь. Вломился медведь в избу, стуча своей деревяшкой, стал шарить впотьмах — да в подполье и угодил. Старуха захлопнула подполье и побежала соседей звать. Пришли соседи и поймали медведя. Никогда не забыть мне, как рассказывал Денис про липовую ногу. Точно живые вставали предо мной беспощадные мужики и несчастный медведь, бредущий на своей деревяшке. И какая душераздирающая, исполненная тоски и поэзии медвежья песнь: «И земля-то спит, и вода-то спит. Все по селам спят, по деревням спят». И точно ножом в сердце: «Одна баба не спит, на моей коже сидит, мою шерстку прядет, мое мясо варит». Это «мое мясо варит» и впрямь может свести с ума, недаром Денис казался мне безумным, когда чуть слышно выговаривал эти слова.
И разве это предел мучениям? Хитрая старуха загнала безлапого в подполье, позвала соседей, те его и поймали. Счастливый конец? Да, если заведомо признать смерть медведя торжеством справедливости. «Скирлы, скирлы, скирлы! На липовой ноге, на березовой клюке…» Так и звучит у меня в ушах этот жуткий зов. Кого он зовет? — спрашивал Денис. Друзей, оставивших его? Людей, надругавшихся над ним? К кому обращается? К лесу? К ночи? К своей разнесчастной доле?
Тук-тук… На липовой ноге, на березовой клюке. Скирлы-скирлы… Каждый скрип деревяшки будто отдается во мне. И какое одиночество! «И земля-то спит, и вода-то спит…» Какой горестный вздох: «Все по селам спят, по деревням спят…» Сделали свое дело, отрубили ногу и спят, все спят, и совесть спит, спать не мешает.
И, наконец, самое страшное: «Одна баба не спит, на моей коже сидит, мою шерстку прядет, мое мясо варит». Это едва можно произнести: «мое мясо варит». «Мое мясо варит»… Да ведь это меня, меня поджаривает на медленном огне злая безжалостная старуха. Это сама смерть, костяными пальцами разводя огонь, варит мое мясо. И какая бессмысленная затея — посчитаться с ней. Куда я иду? В яму смертную. В руки ее соседей, на верный конец, а ведь иду, иду, и как не пойти, когда за стеной сидят на моей коже, прядут мою шерсть и варят мое мясо?
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Спектакль «Жар-птица и Василиса-царевна» так много определил в судьбе Дениса, так круто ее повернул, что обойти его нет никакой возможности. Сейчас мне предстоит заняться театроведением в чистом виде, то есть (не сердитесь за эти слова) определенным мифотворчеством. Я должна попытаться реконструировать спектакль, который я не видела. Я могу лишь опереться на то, что удалось услышать от Дениса, на его заметки (партитуры спектакля как таковой нет), наконец, многое мне рассказал восторженный Фрадкин. Надо признать, что глаз у него оказался таким же памятливым, как душа. И все же я понимаю, что покажусь вам скучной, — моей записи не хватает непосредственности очевидца, поэтому я буду рассчитывать не столько на свой рассказ, сколько на ваше воображение, которое помогло вам с такой жизненной сочностью воссоздать спектакли даже прошлого века. Это дар особый, и лишь вы им владеете. Мне приходилось читать рецензии о работах Дениса, — как всегда это бывает, его наиболее сильные стороны давали основания как для похвал, так и для нападок. Все мы привыкли к знаменитой формуле о недостатках, порожденных достоинствами. Наиболее прозорливые понимают и то, что достоинства являются порой следствием некоторых наших слабостей, в особенности таких, как чрезмерность и избыточность. Тот, кто настаивает на своих недостатках, иногда убеждает в своей правоте, — в основе таланта таится воля и вера в себя, это всем известно. Вообще же оценка тех или иных свойств зависит от многих обстоятельств — от времени, от места, от настроения публики, — от чего только она не зависит!
Наиболее распространенный упрек, который вызывало творчество Мостова, — упрек в излишествах и несдержанности. Упрекали в этом и «Жар-птицу».
Я не хочу оспаривать этих утверждений, более того, высоко ценю способность художника к самоограничению. Я отлично понимаю, что тяга к аскезе — это, прежде всего, стремление уйти от общих мест и тем самым сохранить свою личность.