Возвращение стрельца-молодца было триумфально. Девушки славили его, били барабаны, пели трубы, население восторженно встречало героя, который кланялся во все стороны («Раскланивается», — записал Денис), царь пришел от Василисы в восторг, коротышка решительно потерял голову, увидя такое дородство и стать, «наградил стрельца казною великою и пожаловал большим чином». Молодец решил, что ухватил бога за бороду, и был, что называется, на вершине счастья. Рано, как мы увидим вскоре.
Между тем Василиса проснулась и узнала, что далеко она от синего моря, увидела вокруг чужой край, чужие лица, старого урода, головой ей по пояс, который, оказывается, и должен был стать ее судьбой. А где же тот, кто заставил ее забыться? Вот он нежится под завистливыми улыбками придворных, отведя от нее шкодливый взор, старательно изображая почтительность. А волосики приглажены, пробор сияет, усы — тонкой ниточкой над губой, сам стоит ровно цирюльник с кисточкой («Новый кафтан на нем, как ливрея», — записал Денис). И заплакала Василиса-царевна.
Вновь усмешка уступила место сочувствию. В «плаче Василисы» не было пародийных нот, хотя Денис и считал, что пародия не только вышучивает традиционное, но, поданная в разумной дозе, даже и утверждает его. Его убеждение заключалось в том, что истинное чувство всегда свежо, пусть даже формы его воплощения были устойчиво освоены. Поэтому к «плачу» он отнесся с чрезвычайной серьезностью. На какое-то время девушка преобразилась. Забылась спесь, забылось жеманство, нелепое при ее статях. Была женщина, поверившая и обманутая, потерявшая и любовь и родину.
«Не увидеть мне солнца красного, как оно на зорьке лазоревой выходит из моря синего…» Фрадкин рассказывал, что голос этой простодушной капризницы вдруг зазвучал такой тоской, что ему померещилось преображение. Мне было интересно узнать, что возможность таких преображений ставилась Денисом перед молодыми сподвижниками как одна из самых важных задач. Человек носит в себе много миров, мы можем явить их через те или иные состояния его духа. Когда впоследствии он нашел у Лобанова слова о «богатстве состояний», он радовался, как дитя. То, что он, тогда еще, по сути дела, новичок и дилетант, мыслил сходно с прославленным режиссером, наполнило его гордостью.
Нечего и говорить, что Василиса отвергла брачные домогательства влюбленного монарха. Вернее, поставила заведомо неисполнимое условие:
«Пусть тот, кто меня привез, поедет к синему морю, посреди того моря лежит большой камень, под тем камнем спрятано мое подвенечное платье — без того платья не пойду замуж!»
Но как она произнесла эти слова — «пусть тот, кто меня привез», как посмотрела на стрельца-молодца, как ожгла его горьким презрением, неизжитой любовью, желанием мести! Знала ведь, что не достать ему из-под камня подвенечного платья, не изловчиться на этот раз!
Стрелец-молодец на глазах терял свой победный облик, он прямо линял, усыхал стремительно, будто из него воздух выпустили. Только что озирал весь мир как подарок, поднесенный на блюде, а сейчас только утирал пот со лба и то расстегивал, то застегивал на новом кафтане золоченые пуговки. А что же царь? А известно что:
«Достань платье да привези сюда — пришла пора свадьбу играть!»
«Пришла пора свадьбу играть», — сказал и топнул ногой, сказал, чуть не взвизгнув, по всему видать — невтерпеж стало.
«Достанешь — больше прежнего награжу, а не достанешь — то мой меч, твоя голова с плеч!»
Ну, это напутствие стрельцу знакомо, а ежели еще посмотреть на лица придворных, то белый свет с овчинку покажется. Вроде сочувствуют, а уж так рады, вроде вздыхают, а рты — до ушей!
Реакция молодца на превратности судьбы не баловала разнообразием, — залился горькими слезами и пошел к своему богатырскому коню.
«О чем плачешь, хозяин?» — устало осведомился конь.
«Вот когда не миновать смерти, — всхлипывая, отвечал стрелец. — Царь велел со дна моря достать Василисино подвенечное платье».
Конь не преминул напомнить:
«А что, говорил я тебе, не бери золотого пера, горе наживешь?»
Эти справедливые слова повергли молодца в полное отчаяние, и, видя, сколь он безутешен, конь только покачал мудрой головой:
«Есть замах, а удару нет.
Что плакать? — семь бед, один ответ».
«Есть замах, а удару нет» — рядом с этими многозначительными словами Денис записал: «Черта распространенная и опасная для тех, кто ею обладает». Нельзя с ним не согласиться. В контексте всей роли коня это двустишие показалось мне чрезвычайно уместным, и я мысленно похвалила Дениса. Закончил конь уже знакомой присказкой: «Ну да не бойся. Это еще не беда, беда впереди! Садись на меня, да поедем к синю морю». (Слова «Садись на меня» были трижды подчеркнуты Денисом.) Когда я спросила его, почему он придал им такое значение, он ответил: понять их — понять все. Коня не стреножили, не оседлали, даже не приручили, он с а м предложил на себя сесть.