А царь рад угодить, что ему холопская жизнь! Чем вернее служишь, тем быстрей пропадешь. И вот уже входят «рабочие люди» с нерассуждающими лицами, борзо приносят чугунный котел, споро водой его заливают да ставят его на большой огонь. Котел гудит, а вода кипит, прощай, стрелец-молодец, теперь не вывернуться, вот уж девушки-вспевальщицы тебя отпевают. А как ладно поют, а как солнышко светит, как красен мир, как жить хорошо!
«Вот беда, так беда! — шепчет стрелец. — Зачем я брал золотое перо жар-птицы?»
И рожечник только вздохнул протяжно, и гусляр печально кивнул, и вспевальщицы подхватили:
«Зачем я брал золотое перо жар-птицы?»
В самом деле, зачем?
И тут вспомнил стрелец богатырского коня («Как всегда в беде», — записал Денис).
«Царь-государь! Позволь перед смертью пойти с моим конем попрощаться».
«Ступай, прощайся», — позволил царь.
А конь тут как тут, на котел посматривает, гривой трясет да хвостом машет.
«О чем плачешь, хозяин?»
«Да вот Василиса сказала царю, чтобы тот велел в кипятке искупаться».
Конь в сердцах копытом притопнул:
«Правду сказать, что с нее взять, что ни творит, все наобум. Волос длинен, да короток ум».
Помолчав, добавил:
«Не бойсь, хозяин, будешь жив!»
И наскоро заговорил стрельца.
Вот этот заговор: «Не бойся ни грома, ни тучи, ни смерти неминучей, ни беды незрячей, ни воды горячей». В тексте сказки я его не нашла (как, впрочем, и многого другого), тем не менее он мне очень понравился. Я чувствовала, что Денис овладел средой и умеет распорядиться постигнутым. Весь дрожа, вернулся стрелец на помост, стал кланяться в разные стороны, прощаясь с народом. Те, кто недавно его встречал одними восторженными криками, когда он вернулся с похищенной девушкой, перекинутой через седло, теперь без особого огорчения провожали его на верную смерть. Денис говорил мне: тут нет осуждения. Жизнь и смерть ходят рядышком, как добро и зло. В особенности на тех вершинах, куда стрелец возмечтал изовраться. Хотел ли он что сказать — неизвестно, подхватили его рабочие люди — и прямо в котел. Гул прошел по толпе, не каждый день такое увидишь!
Но тут гусляр подмигнул рожечнику, а рожечник кивнул гусляру, один тронул гусли, другой дунул в рожок, и выпорхнули несмелые звуки, словно робко пробуя крылышки. Что-то было в них утреннее, рассветное, «реп-реп», будто позвал коростель, «тэк-террах-так» — точно малиновка откликнулась, и медленно высунулась из котла рука, потом — другая, и во весь рост встал стрелец-молодец, но он иль не он? Куда девались слезливость, угодливость, то упоенность, то отчаянье, — в самом деле, молодец молодцом! И облик стал совсем иной. Не волосенки, уложенные на приказчичий пробор, — шелковистые кудри вьются, уже не смазлив, а просто пригож, а самое непонятное — росту прибавил. Был, верно, тут и некий секрет, да ведь без чуда ни сказки, ни жизни! Народ как ухнет, царевна как ахнет, и надо было видеть царя. Коротышка попросту взвыл от зависти. Смотрел на воскресшего слугу исподлобья, сжимал кулачонки и бормотал:
«Вишь какой, похитрее лиса. Ну, мой черед! Пожди, Василиса…»
А потом завопил во всю мочь:
«Господи боже, милостив буди! Дров подбросьте, рабочие люди!»
И полез сдуру в воду. А те рады стараться, такой огонь развели, что он тут же сварился. («Не иди чужой дорожкой, — записал Денис. — Чужая удача не твоя».) Так сварился царь, а на его место выбрали стрельца-молодца.
Ох и голосили:
«Стрельца желаем! Стрельца в цари! Хотим стрельца!»
Стрелец покланялся во все стороны и тут же объявил, что женится на Василисе. Народ этот его выбор одобрил.
«Женись на Василисе! Женись! Пусть Василиса будет царицей».
Надели на них венцы, и началась свадьба. Денис ее поставил буйно и звонко, — веселье было таким искренним, будто и не было недавней казни. Все рядышком, повторял Денис, искусство родится на этих стыках, на пересечениях света и тени, а жизнь так уж на них щедра. Впрочем, он хитро улыбался и говорил: стрелец-то п р е о б р а з и л с я. Если ты не безнадежный злодей, возможность всегда существует.
Предполагаю, что эта свадьба стала репетицией другой, той, что Денис поставил в «Дороженьке». Естественно, она была не столь яростна, не так самозабвенна, как та. Спектакль, что ни говори, был сдан как детский, и если не дышал целомудрием, то все же не переходил границ. Здесь не было того исступления, с которым жених и невеста в «Дороженьке» так очевидно ждали встречи. И все же Денис не был бы Денисом, если бы не прошла ненароком тень Эроса. Даже Фрадкин что-то почувствовал.