— Ничего не попишешь, — лукавил Денис, — сказка откровенней, ибо чище. Она не бесстыдна, она не знает стыда, это совсем другое дело. Ей просто незачем его знать.
Возможно, что это и так, но я знала, что кроме сказки был еще сам Денис, для которого самым ругательным словом было слово «бесполый».
Но вернемся на сцену. Странное дело! Чем веселее шумела свадьба, тем явственней было одиночество богатырского коня. Он точно физически ощущал свою позабытость и ненужность. И когда глуше стала музыка и тише пляс, отчетливо прозвучал его голос, и сколько было в нем желчи, обиды, издевки над самим собой:
«Еще не беда, беда впереди, лучше сам на себя погляди. Слишком ты, конь-богатырь, вальяжен, слишком важен да авантажен. Довольно ходить богатырским конем, становись коньком-горбунком. Твое же конское дело — горбатиться, пора в путь-дорожку, тебя тут не хватятся. Спеши к Ивану. Он дожидается. И не горюй, все повторяется, — будешь по свету с ним скитаться, будет и он в кипятке купаться, ему сойдет, царю не сойдет, все повторится да и пройдет. Что ни случится, знай тверди: еще не беда, беда впереди».
И все, согласно кивнув, чуть слышно сказали:
«Еще не беда, беда впереди…»
Тут-то и произошло второе преображение — богатырского коня в конька-горбунка. Он весь сжался, тряхнул гривой, махнул хвостом и исчез — и вознесся уже кукольным, лихим, беспечным, с огромным горбом. («Героическо-величавый облик не принес удачи, — записал Денис, — может быть, уродец-чудак, весельчак-озорник будет удачливей?») Может быть. Но это еще з а п о в е д а н о. А пока вновь возникла мелодия движения, тревожная и печальная вместе. Что будет — неведомо, впереди — неизвестность, сейчас — одиночество. Эта тема дороженьки, тема странничества, видимо, уже тогда жила в подсознании Дениса Мостова. Сравнительно скоро, как мы убедимся, она станет едва ли не главной нотой в той песне, которой он нас одарил.
Спектакль имел настоящий успех. Дениса долго не отпускали со сцены. Когда занавес наконец закрыли и Денис пошел к выходу, в коридорчике, примыкавшем к сцене, его остановил темноволосый смуглый человек с красными руками, вылезавшими из коротковатых рукавов. Глаза его извергали пламя, с губ срывалась невнятная речь. Это был Фрадкин. Тут же, прислонясь к стене, они начали свою беседу, и Денис опоздал на вечеринку, которую по случаю премьеры затеяли артисты. Впоследствии Денис вспоминал: «Мы столько важного сказали друг другу, я совсем забыл, что все меня ждут. Мы проговорили два часа, и я не заметил, как они пробежали. Что нам время — мы дудино племя».
ГЛАВА ПЯТАЯ
Первое признание твоего труда не забывается, как первое признание в любви, которую ты зажег в чьей-то душе. И в том и в другом случае это награда, но если во втором вы ей ничем не обязаны, так уж сошлось, вы оказались выбранной (не всегда заслуженно), то в первом — ее значение исключительно важно. Она означает, что ваши сознательные и целеустремленные усилия не прошли бесследно, они поняты, приняты, оценены. Сколько дарований засыхали без своевременной похвалы, неуверенность почти всегда сопутствует дебютанту, она тем неизбежней, чем требовательней он к себе.
Я не видела людей, для которых признание не было бы важным. Можно не подчеркивать своей зависимости от него, поднабравшись опыта, многие осваивают эту науку, но и здесь не все обстоит так просто, — нет зрелища более жалкого, чем в тайне заискивающее высокомерие. Разумеется, дисциплинировать себя необходимо, опасно терять почву под ногами из-за каждой улыбки или гримасы, но художник изначально зависим. Он трудится не в пустоте и в надежде на отзвук.
Бывают монашески суровые натуры, в своей келье они озабочены лишь тем, чтоб излиться, все остальное — не их забота. Это особый, редкий вид избранничества, и я склонна согласиться с тем, что люди высшего порядка остро чувствуют прелесть безвестности, все знают, как мало думал Тютчев о том, чтобы слово его было услышано возможно большим числом людей. (И — все же! Его лишенное всякого пиетета отношение к своему творчеству всегда казалось мне слишком подчеркнутым. Не мог он не понимать собственного значения, да ведь надо было защититься от непонимания других, он и сделал это, причем самым достойным образом.)
Но и служитель пера чаще всего рассчитывает воздействовать на умы и души. Трудно при этом — да и надо ли? — оставаться равнодушным к людскому отклику.
Что ж говорить о режиссере, для которого сценические подмостки — его гладиаторская арена, кого зритель волен казнить или миловать? И что, тем более, сказать о Денисе, который и сам еще не знал, вправе ль он назвать себя режиссером? Возможно, он просто выручил театр, пополнил репертуар «детским спектаклем», дилетантски «развел» актеров, дилетантски слепил мизансценки да еще вписал где-то отысканные или присочиненные тексты, чтобы придать композиции стройность? Нет, решительно все это чистейшая любительщина, упражнения кустаря.