Денис запротестовал, он сказал, что свадьба не может быть демонстрацией обрядов, свадьба — это свадьба. («Вы ошибаетесь, — возразил Фрадкин, вырывая из пиджака Дениса пуговицу, — свадебная обрядность вобрала в себя большую часть календарных обрядов! Именно свадьба! Ну, призадумайтесь! Понимаете, какая штука?!») И объяснил, что неспроста занимается свадебными обрядами. Но Денис стоял на своем. Если ему придется снова ставить свадьбу, он не будет думать о зонах, он будет добиваться соучастия зала, — если плач невесты лучшим образом выразит то, что нужно выразить, то последует плач, где бы ни было действие, хоть бы в самой южной точке России. Если же понадобится игра, то он вторгнется с нею даже на Север.
Поначалу Фрадкин весьма огорчился. Но потом он дал себя успокоить. «В конце концов, есть же аффинитет. Вы не знаете, что это значит? Странно. Все-таки чертова у вас интуиция! Вы же сами сказали о сближении форм в условиях этнических контактов. Поразительно! Кстати, а эти куклы? Вам известен хоровод «Кострома»? «Кострома» бывала ведь иногда не живым человеком, а куклой. Вы знали? Как? Не слышали даже? Нет, невозможно! Боже мой, наивный вы человек, ничегошеньки про себя не знаете!..»
Все же он добавил, что если бы били не в барабаны, а в барабанки («такие специальные доски, по ним стучат палками»), то эта краска сказала бы зрителю очень многое. Денис решил, что одной потерянной пуговицы с него достаточно, и согласился.
Мой несколько шутливый тон не должен создавать впечатления, что Денис отнесся к словам Фрадкина не слишком серьезно. Наоборот. То воодушевление, которое в нем рождалось от печали, плывущей с ночных полей, от случайно подслушанных разговоров в сельской чайной, от невзначай оброненных слов, крепких, крупных, каленых, с цветом и запахом, от причетов старых женщин над Цоном, это странное смутное состояние, изумлявшее его самого, стало теперь и понятным и ясным. Недаром всегда оно сопровождалось вдруг обдававшим холодком, сулившим нечаянную радость, тот непонятный душевный взлет, который несколько высокопарно принято называть вдохновением.
Фрадкин находился в одной из очередных экспедиций, через полтора месяца он рассчитывал вернуться в Москву, они обменялись адресами и условились о переписке.
Сколько таких договоренностей возникает между людьми, как искренне они верят, что осуществят их, и как быстро все забывается. Но не на этот раз. Встреча с Денисом произвела на Фрадкина самое глубокое впечатление, переписка завязалась бурная, пламенная, духовная связь между этими столь несхожими людьми крепла, а спустя некоторый срок в одной из столичных газет появилась небольшая статейка Фрадкина о «Жар-птице».
Впервые Денис читал о себе печатное слово, и воздействие его на молодого режиссера и ближайших сподвижников трудно было преувеличить. Хотя восторг автора, как видно, не без влияния редакции, принял более сдержанную форму, апологетический тон звучал достаточно явственно. Молодые люди, возбужденные неожиданным резонансом, который вызвал их спектакль, как бы вырванные из рутины провинциальной актерской жизни, нетерпеливо бурлили. Вкусив хмель творчества и успеха, они не хотели возвращаться к прежнему укладу, при котором их театр мало отличался от обычного учреждения. Они поверили в своего лидера, готовы были за ним пойти и требовали от него действий. В конце концов Денис решился. Небольшая группа выделилась из состава театра и ринулась в путешествие небезопасное, с сильным привкусом авантюры.
Нашлась областная филармония, которая приняла дерзнувших под свое крыло, нарекла их вокально-драматическим ансамблем, после долгих дебатов было принято название «Родничок» (к нему пришли не сразу, спорили ожесточенно, Фрадкин ежедневно присылал телеграмму, иногда и две, с новым вариантом. В конце концов восторжествовало предложение одной артистки).
Началась гастрольная жизнь, период, который Денис окрестил «вторым скитальчеством». Надо сказать, что в чем-то это второе скитальчество было потрудней первого. Тогда и сам Денис был моложе, бездумней, главное же — сам по себе, теперь он был куда более зрелым, кое о чем уже пришлось поразмыслить. И отвечал он уже не за себя одного, вокруг были доверившиеся ему люди.