Из левой кулисы, неслышно ступая, что-то держа за спиной, вышел человек. Поглядел насмешливо и грустно, вдруг выбросил руки вперед, в них оказалась скрипка. Скрипки я не ждала, мысль моя шла привычным ходом, свирель, свистулька, дудка показались бы мне уместней, но в который раз мне пришлось убедиться, что от привычного до точного — как от юности до зрелости.
Скрипач пропел-сказал высоким голосом:
— У сестренки голос тонкий, тело легче легкого. Я в руке ее несу, у плеча ее держу.
Он взмахнул смычком, скрипка отозвалась протяжно, плачуще, а молодая женщина медленно повела мелодию, словно распрямляла скрутившуюся нить:
— Мать дитятко в зыбке качала, мать пела-напевала, говорила-приговаривала: ох, вырастешь, дитятко, вырастешь… Уйдешь из дома родительского, из-под догляда материнского, из-под руки отеческой… Пойдут ноженьки по дороженьке… А дороженька вьется кольцами… Сначала она песчаная, потом она топкая… а уж там каменистая… Чем дальше она, тем ногам трудней. Да только, чем дольше, тем век длинней…
Не могу объяснить, что со мной происходило. Память о материнской ладони, о родном дворе, о долгих днях, когда все прозрачно, не о чем сожалеть, слезы быстры и не копятся в колодце души, плачешь от ушиба, от каприза, не от угрызений, не от тоски, память эта сама по себе может вывести человека из равновесия. Но тут была не столь прямая и очевидная связь. Я и сегодня не берусь постичь то странное, неожиданное для себя состояние. То был не зов детства, во всяком случае, не моего только детства, а голос прадетства, голос детства земли. Я вдруг не то что увидела, но ощутила ее юной, как эта женщина, и почти незаселенной, пустынной. Между женщиной и мною оказались вдруг не пять шагов от третьего ряда до подмостков, а, по крайней мере, тысяча лет. Прежде всего я поняла, как это м а л о — тысяча лет, как мгновенно они пронеслись и как мало мы изменились. Все так же кольцами вьется дорога, песчаная, топкая, каменистая, все так же уходит в мир твоя плоть, твоя кровь, и ты не знаешь, как ее защитить, как сберечь.
Это чувство родства, замешенного на одной тропе, на одной беде, — и женской, и только ли женской? — с такой властью меня подчинило впервые. Раньше я часто о нем задумывалась, и — понятное дело! — оно тревожило, но в тот вечер я его испытала, а это совсем другое дело.
Как скоро я поняла, Мостов замыслил показать через песню, обряд, игру путь человеческий. Те или иные события соответствовали ступеням жизни, и каждое было воплощено в своем песенном или игровом образе.
Ребенок рос, мужал, становился работником и с первым весенним днем, на Егорья, вышел в поле.
Вновь взмахнул смычком скрипач, вновь улыбнулся насмешливо и грустно (эта улыбка долго меня преследовала), и закрутилось колесо жизни. Все началось с торжества весны («Юрий на порог весну приволок», — пели девушки), с праздника первой травы, первого молока, первого сева и первого приплода, а там пошла ни на час не отпускающая страда, до конца октября, до Егорья осеннего.
«Егорий придет — соха в поле пойдет». Находка Мостова заключалась в том, что из каждого нового усилия, из каждого нового события, выраженного обрядом, заклинанием, песней, наш человечек выходил преображенным, причем в прямом смысле этого слова, — мальчик на глазах превращался в мужа. Эта спрессованность времени говорила и о том, что работа растит быстро, и о том, что один год схож с другим, нет меж ними большого различия, приходит пора, люди бросают в землю зерно, разводят скот, зерно набухает, стебель выгибает на ветру узкую спинку, коровы собираются в стада и бредут на пастбища, ржут кони, блеют козы, настает черед первого покоса, а там и второго, время уборки и обмолота, поля пустеют, в вечерний час исходят от них печаль и покой, стерня уже темна и колюча, облетают рощи, самый срок играть свадьбы.
Удивительно действовала эта повторяемость, я бы даже сказала — неизменность перемен, причем говорю это без всякой охоты поиграть словами.
Было странно, что этому нервному, легко возбудимому человеку, лишь недавно перешагнувшему тридцатилетие, удалось ощутить, да еще передать, поэзию и мудрость устойчивости. Такое по плечу почтенным философам, вовсе не молодым честолюбцам, задумавшим покорить столицу. Но даровитые души живут своей, не всегда нам понятной жизнью.
Смычок порхал, мелодия была проста, и девушкам было с нею легко, они вели свой вечный диалог с землей и небом, радовались росе («Свят Ягорья взял ключи златы, пошел в поле росу выпустил, росу теплую, росу мокрую»), выпрашивали дождя («Дождь, дождь! На бабину рожь, на дедову пшеницу, на девкин лен, поливай ведром»), вместе с пастухами выгоняли освященной вербочкой скот («Матушке-скотинке травка-муравка, зелененький лужок, они в поле-то идут да побрыкивают. Они из поля-то идут да поигрывают»).