— Если хотите — да, — подтвердила я с вызовом.
— Браво, прекрасная матерщинница, — сказал Ганин.
— Я думаю, что Александра Георгиевна права, — сказал Денис, не сводя с меня глаз, — во всяком случае, я так ощущаю.
— Александра Георгиевна всегда права, — кивнул Багров. — Как известно, это ее специфика. Почти профессия. Но в русском скитальчестве, с которого начался наш разговор — Сашенька не присутствовала при его начале, равно как и Борис Петрович, — в русском скитальчестве я усматриваю прежде всего глубоко драматическую основу, да зачастую еще религиозно окрашенную. Ваш будущий спектакль, Денис Алексеевич, будет весьма односторонен, если не примет во внимание этой посылки.
— Естественно, — сказала я, — но ведь именно драматический пласт лежит на поверхности. Скиталец вызывает традиционное участие. Он бредет в рогожке и лыковых лапоточках, бредет в стужу и зной, днем и ночью, он сир, наг, его неблагополучие дано исходно. Однако здесь не только судьба, здесь и выбор судьбы, и тайное удовлетворение ею, а значит, и преодоление, которое без юмора почти невозможно. Что же до религиозности, то она ему не помеха. Монахи были первыми ерниками.
— «Монашеские шутки» ничуть не противоречили их благочестию.
— Я полагаю, что, одурев от своей аскезы, они с особым удовольствием развлекались, — заметил отец. — Иначе трудно было бы выдержать эту жизнь с ее чередой молитв, служб и самоограничений.
Вмешательство отца было своевременным. Почувствовав, что поле боя остается за мной, Ольга Павловна заволновалась. Она могла спорить с Багровым, но не любила, когда с ним спорили — да еще небезуспешно — другие. Отец чутко ощущал ее настроение и с большим искусством приводил наши дискуссии к почетному для всех сторон ничейному итогу.
Справедливости ради должна признаться, что известие о новой работе Дениса не было для меня неожиданным. Он уже успел рассказать мне о «Странниках», о том, что трудится над ними с гро-мад-ным (он любил это слово и очень смачно его произносил) увлечением, и я имела время поразмыслить над этим замыслом. Но справедливо будет сказать и о том душевном подъеме, который я испытывала, произнося свои монологи. Я видела, как смотрит на меня Денис, видела, что он любуется мной, и казалась себе в самом деле и молодой и прелестной. Казалось, что я легко, с особой грацией двигаюсь, что глаза мои лучатся больше обычного, что в них и впрямь есть некая одухотворенность; я была уверена в каждом своем жесте, в том, что говорю, в том, как говорю, — великое дело вдруг почувствовать себя предметом восторга! Изредка я ловила на себе взгляд Ганина, и мне чудилось, что он понимает, откуда этот свободный полет, но даже эта догадка меня не смущала — то был миг прекрасной раскованности, и я была благодарна Денису.
Разошлись поздно. На прощанье Ганин сказал:
— Вы были в ударе. Бедный Мизгирь!
— Уверены, что бедный? — спросила я, чувствуя, что от меня исходит прямо-таки неприличное сияние.
— Уверен, что все обстоит как раз наоборот, — сказал Ганин. — Рассматривайте этот эпитет как дань стереотипу.
Перед тем как закрыть за собой дверь, Денис шепнул просяще:
— Придете на репетицию?
Я кивнула. Его шепот, мой кивок, улыбки, которыми мы обменялись, — все это было похоже на некий условный знак, пароль, шифр, какой-то тайный договор, вдруг, почти неожиданно возникающий между мужчиной и женщиной, отделяющий их от всех остальных как заговорщиков. Я побывала не на одной репетиции. Денис не упускал случая посоветоваться со мной, но я была так осторожна, что не узнавала самое себя. Я чувствовала, что любые советы могут ему лишь повредить, в жизни его настал тот счастливый, ведомый каждому истинному артисту период, когда обстоятельства складываются наиболее благоприятным образом, — он еще молод, но не птенец, еще может, уже знает, уже понимает необходимость сказать свое, отличное от других, слово, слово, которого от него ждут; его удача еще внушает симпатию и не вызывает раздражения, он ощущает прилив сил, и все, что сопутствует, их увеличивает: предчувствие любви и удачи, каждодневное пробуждение — как подарок, свидание с творчеством — как свидание с женщиной, а встреча с женщиной — та же творческая эйфория.
У меня еще будет возможность рассказать о «Странниках» и о той реакции, которую они вызвали. Вы знаете, что в центр этого спектакля Денис поставил повесть о Горе-Злочастье, одну из самых гениальных страниц старой русской словесности. Пожалуй, ни одно другое сочинение не вызывало во мне такого восторженного состояния. Страшусь сказать, но даже великое «Слово» о походе князя Игоря трогало меня меньше. Понимаю, что это дерзкое заявление носит сугубо личный характер, но что поделаешь? Разумеется, знаменательно, что источником вдохновения стала не победа, а поражение, что восславлен не торжествующий, а трагический герой, — тут сказалось исконное — в час беды князь стал ближе, понятней, беда объединила народ с властителем, в нашей истории так случалось не раз, и все же пафос «Слова» — военный, державный, слава дружине и слава консолидации во имя грядущего величия.