Но в «Горе-Злочастье» совсем другой герой, его радости жалки, а на бедах вовсе нет печати государственной драмы, они вполне стоят его утех; но почему же так много он мне говорит, мне, отделенной от него и другой порой, и другой судьбой? И как обжигает этот ледяной дорожный ветер! Не тот ли это студеный сквозняк истории, о котором однажды сказал отец, сквозняк, вдруг вздыбливающий русскую землю, гасящий уютный огонь в очагах и срывающий людей с привычного места? Чем защититься? Да кто ж знает? Разве что слиться и стать частицей рокового движения — «за нагим-то горе не погонится, да никто к нагому не привяжется…».
Кроме «Горя-Злочастья» Денис вводил в композицию кусочки из «Азбуки о голом и небогатом», из «Росписи о приданом» и даже из «Послания дворительного недругу». Но «Горе» было становым хребтом всего действа.
Денис говорил мне, что эта тема, вообще тема горя как спутника человеческой судьбы, характерна для русской литературы. Он утверждал, что подобно тому как в «Горе-Злочастье» есть отзвуки «Даниила Заточника», так в «Горе от ума» есть отзвуки «Горя-Злочастья». Того, кто наделен даром чувствовать и мыслить, предают особенно охотно. (Позже я много думала о том, что люди, наделенные этим даром, умеют еще и провидеть свою участь.) Почему-то его всегда волновало предшествующее или сопутствующее Горю предательство. Стрелец-молодец из «Жар-птицы», надежен друг (а по сути, недруг-соблазнитель) из «Злочастья», наконец, Алексей Степаныч Молчалин (не говорю о самой Софье) — все это были ипостаси одного и того же образа.
Однако при всех этих драматичных мыслях сам Денис сохранял отличное настроение. Более того, никогда не видела я его таким счастливым и увлеченным. Его глаза еще больше поголубели, это была ничем не омраченная голубизна летнего дня. День изо дня возводить этот дом скорбей и ощущать такую светлую радость! Вот почему я всегда с опаской относилась к настоящим художникам. Грустно, но наши жизни, наши волнения для них лишь строительный материал, и, право, нельзя их за это винить, такими они изначально созданы. Они чувствуют острее, чем мы, но порой наши переживания надежней и длительней. Между тем поэтам (я называю этим словом не одних стихотворцев) достаточно излить свою боль, чтобы ее преодолеть, а возможно, и вылечить. Гёте был близок к тому, чтобы пустить себе пулю в лоб, но это сделал за него его Вертер, а сам автор жил еще долго и бурно. Впрочем, не надо забывать и о том, что такой выход находится не всегда, способность чувствовать чрезмерно остро приводит и к фатальным последствиям, — не будем поэтому слишком завидовать.
Но и я вспоминаю те дни как дни радости. Праздником было видеть эти репетиции, праздником было видеть Дениса, самым же радостным было видеть — с каждым днем все отчетливей, — что я сильно способствую его душевному подъему. Он этого и не скрывал. Однажды он спросил моего совета относительно финала, предложив на выбор несколько вариантов. Я уклонилась от ответа, зная, что он никому не передоверит решения.
— Вы сами поймете, что вам надо, — сказала я. — У вас хорошая голова.
— Но вы же видите, что я ее теряю, — пробормотал он. В этот миг у него было то выражение лица, которое всегда меня трогало, — он походил на обиженного мальчишку.
Это было объяснение — и какое прямое! — но я предпочла его не понять и ответила ничего не значащей шуткой. Я боялась. Слишком уж мы несхожи, мы слеплены из несхожей глины. Да мы обдерем друг друга в кровь, одни углы, колючки и изгороди! Кто-то должен будет подчиниться, а оба предпочли бы крушение, чем хоть в малости поступиться собой. Пожалуй, это было единственное, в чем мы совпадали. Как всякий мужчина, которому в голову ударяет этот весенний хмель, Денис не хотел далеко заглядывать. И, как всякий мужчина, был убежден, что он в любом случае вне опасности. Но я издалека ощутила угрозу и приготовилась к защите. Уж лучше я буду хорошим товарищем. Однажды, с согласия Дениса, я привела с собою Бурского. Я знала его способность к отклику на все выходящее из ряда — вот кто придет Денису на помощь в его борьбе за стационар. Бурский высидел всю репетицию без заметного напряжения. Не могу сказать, что он впал в экзальтацию (журналисты редко ее испытывают), но, безусловно, заинтересовался и обещал посмотреть «Дороженьку» (что действительно вскоре сделал). К несчастью, в тот же день там была Камышина, и, в отличие от Бурского, ее энтузиазм не вмещался ни в какие границы.