Впоследствии Денис мне объяснил, почему он нанизал свой замысел на егорьевские обряды. Они обнимали почти все стороны этой строгой, целокупной и естественной жизни. Сначала заботы о плодородии, потом оберег скота, а там человечек созрел, он уже человек, мужчина, ему нужна его женщина, одна на всю дорогу, она разделит с ним его труд и продлит его род.
Свадьба была поставлена с полной самоотдачей, то была подлинная кульминация спектакля. Позже я поняла, что роль Фрадкина была немаловажной, он был, как шутил Ганин, узким специалистом по свадьбе, автором нескольких работ, но ясно было, что все это действо могла одухотворить и направить одна душа, одна воля. Думаю, что Денис интуитивно почувствовал это смешение узаконенного обряда, достоверного быта и поэзии. Лирическая сила, и это открылось мне, когда я узнала его ближе, составляла самую пленительную часть его дарования, и едва ли не самую главную часть. Да и вообще правильней говорить в этом случае не о режиссере, а о самом Денисе, не о таланте, а о человеческом существе.
Что такое лирическая сила как не способность увидеть в обыденном его тайну, а это постижение редко приводит к ликованию, скорее к нежданной печали. Печаль эта может быть пушкински светлой, но она тревожит, она не дает покоя, кто обладает вторым зрением, тот ее знает.
К три игре, которую затевает невеста перед появлением жениха, к ее просьбам укрыть ее, уберечь, спасти, к ее мольбам, обращенным к родителям, Денис отнесся с полной серьезностью. И вдруг я отчетливо поняла, что, внешне воспроизводя обрядовую форму, он прежде всего воссоздает реальность, которая предшествовала рождению обряда.
Я должна сказать, что ему необычайно повезло с исполнительницей роли невесты. Это была худенькая, я сказала бы даже — тощенькая, девушка, невидная собой, с незначительным на первый взгляд личиком.
Но лишь на первый взгляд. Внезапно обнаружилось, что эта дурнушка обладает немыслимой притягательностью. Из таких и выходили в мир истинные трагические актрисы, маленькие женщины, все время пребывавшие в состоянии п р е о д о л е н и я. Сначала они преодолевали тусклую внешность, глуховатый голос, потом трудные обстоятельства, на которые неизменно была щедра их фортуна, потом недоверие публики, тернии славы, чью-то стойкую ненависть и чью-то зыбкую любовь. Последнее испытание бывало особенно тяжким, любовь, что выпадала на долю этих женщин, была неизбежно связана с мучительством, мукой, мучением, в ней было мало радости и много скрытых слез.
Я смотрела на девушку и почему-то думала о Стрепетовой, о Кадминой, обо всех этих судьбах, меченных бедой, скверное предчувствие волновало меня.
Сейчас на сцене п р е о д о л е н и е было так очевидно, веселость являлась несмело, смущенно, лишь для того, чтобы спрятать страх.
Слово «тоска» потеряло былую силу, оно означает дурное настроение, в крайнем случае — устойчивое дурное настроение. В старину тоска, как и радость, была уделом редких натур. В ней было то самозабвение, которым, казалось, могла одарить лишь любовь. Та же неизбывность. Не простуда — чума. Удар господень, поразивший душу. Эта дурнушка тосковала так исступленно, так вольнолюбиво, что об игре не могло быть и речи, — мороз подирал.
— Матушка, что во поле пыльно? — спрашивала она негромко, и в глазах ее, чудодейно расширившихся, был передавшийся мне страх.
— Матушка, во двор гости едут, матушка, на крылечко гости идут. В нову горницу! За стол садятся! — истинный ужас, истинное отчаянье.
И как неуверенно, с такой же болью отвечала мать:
— Дитятко, не бойсь, не выдам, свет, милое мое, не бойсь, не пужайся.
Всюду, однако, были уже поезжане, вот-вот должен был появиться и сам жених. Я много думала о том, почему я так легко подчинилась этой, в сущности, далекой стихии. Потом, когда волнение улеглось, стало ясно, что страсти не были захлестнуты бытом, той этнографией, которой я боялась. Мостов понял, что свадьба эта прежде всего побег от прошлых и предстоящих будней, это мир воображения, в котором оказались реальные, вполне земные люди.
Он четко обозначил грани этого вымысла в четырех превращениях жениха. В приговоре наш герой представал как явление мистическое, потустороннее, нечистая сила, черный кот. В причете он очеловечивался, но какой ценой! Беспощадный пришелец, вор-злодей, остудник чуж отецкий сын. Однако тайна и страх заключают в себе не один ужас, в них, на дне колодца, дышит поэзия. А где поэзия, там и восторг. И на смену причету рождалась песня, и разбойник оборачивался перелетным соколом. В этой метафоре уже было признание. Стало быть, недалеко было и до величальной, в которой жених назывался князем.