— Не боитесь, что зрители растащат? — спросил Бурский.
— В добрый час, — сказал Корнаков, — он новых напилит.
Меня вновь удивила подчеркнутая твердость его интонации. Казалось, он отдает приказ.
Я украдкой следила за Денисом. Он показывал свои владения с улыбкой завоевателя. Его захлестывало ликование, и когда я ловила его взгляд, я читала в нем откровенное приглашение восхититься его победой и им самим. А еще в этих устремленных на меня глазах был новый отсвет — не только любование, которым он избаловал меня в последние месяцы, появилось нечто новое, хозяйское, точно и я, как этот с бою взятый сарай, была частью территории, отвоеванной им у Москвы.
Денис рассказывал, как артисты мыли полы и окна, как обживали помещение, и я поймала себя на мысли, что эта потребность искусства в своем доме роднит его со зрителями, с семьей, с ее традицией и оспаривает соображение о его страннической природе.
— Я уж думал об этом, — признался Денис, — в самом деле занятный поворот. Я ведь скоморох, мое дело шастать по ярмаркам да площадям, веселить народ под открытым небом, нынче здесь, завтра там…
— Вот-вот, — сказал Ростиславлев с усмешкой, — с идеи дома начинается элитарное искусство. Сначала мой дом, потом моя крепость, мое убежище. В нем творят избранники, в него допускаются избранные.
— А ведь верно, Денис Алексеевич, — подхватил Бурский, — что-то новое. Тяга к келейности. В келье есть нечто влекущее, правда? И давно вами владеют эти монастырские мотивы?
— Ну нет, — покачал головой Денис, — в монастыре я быстро дам дуба.
— Ради бога, не делайте этого, — попросил Бурский, — вы были актером, и чтобы похоронить вас в этом монастыре, понадобится разрешение патриарха. Как это было с Федором Волковым.
— Типун вам на язык! — с чувством сказала Камышина.
— Не смущайтесь, — улыбнулся Денису отец, — в конце концов, убежище помогает сосредоточенности, а с нее начинается всякое искусство. Не только элитарное.
Неожиданно отца поддержал Корнаков.
— Искусство — это война, — сказал он, — а на войне как на войне. Без тылов не повоюешь. Тут твой тыл.
Поддержка была своеобразной, отец рассмеялся. Денис громко вздохнул.
— А ставлю «Странников», — он шутливо развел руками, — первое отступление.
Было похоже, что это противоречие и впрямь его тревожит.
— Задали вы себе задачу с этим спектаклем, — буркнул Ростиславлев, — и как вы сведете концы с концами?
— Серафим Сергеич, — воскликнула Камышина, — вы ведь под руку говорите!
— Прошу прощения, — недовольно сказал Ростиславлев, — но после драки поздно кулаками махать. Если говорить о странничестве, то нужно ясно понимать, что в нем корень многих бед и неурядиц.
Я поймала заинтересованный взгляд Бурского и вспомнила, что на репетиции, которую мы с ним смотрели, он говорил Денису нечто похожее.
«Странное время, — подумалось мне, — вот еще одна из его загадок. Все так перемешано, что два столь несхожих человека вдруг стучатся в одну и ту же дверь. Но что хотят они за ней обнаружить?»
Денис насупился. Я знала, что он нервничает перед премьерой, да и могло ли быть иначе? В рождении спектакля скрыта та же тайна, что и в рождении человека. Как не страшиться того, что из эмбриона может явиться урод? Между тем ставка была высока. О «Родничке» много говорили, много спорили, он привлек внимание. Теперь в новом качестве ему необходимо было закрепить с таким трудом занятые позиции. Опасения Ростиславлева напоминали Денису, что сделать это будет совсем не просто. Как лучи прожекторов на самолете в ночном небе, так самые разноречивые мнения скрестились на вдруг появившейся театральной звездочке. Знакомым нервным движением Денис отбросил со лба своенравную прядку.
Впрочем, морщины на его челе разгладились, когда он привел нас в свой кабинет. «Бедняжка, — подумала я с нежностью, — ведь это первый кабинет в его жизни!» И, точно почувствовав эту волну тепла, он ответил мне таким торжествующим взором, что все понимающе заулыбались. Я подумала, что и столице и мне придется еще долго учить его самообладанию. Один Фрадкин ничего не заметил. Он сиял, как медаль.
— А ведь все началось с нашей встречи с Фрадкиным, — сказал Денис благодарно.
— И где произошло историческое свидание? — осведомился Бурский.