Помедлив самую малость, отец написал: «Бороться — с собой. Трудиться — для всех».
Глядя на стену, Денис усмехнулся:
— Столько напутствий — голова кругом.
— Доверьтесь сердцу, — сказала Камышина пылко.
— Ах, Марея, — покачал головой Бурский, — где ваше холоднокровие?
— Оставьте меня, Александр Евгеньевич, — она с досадой дернула узким костлявым плечом.
— Вы пишете «не думайте о симпатиях зала», — сказал Денис Ростиславлеву. — Знаете, как это трудно для артистов?..
— Что поделаешь, — решительно произнес Ростиславлев, — иногда нужно выбирать. Тем более зал неоднороден. Есть зритель, есть публика. Между ними та же разница, что между народным творчеством и массовой культурой.
— Так и скажите — публика и народ, — засмеялся Ганин. — Кажется, именно это деление предложил Аксаков?
— Сейчас вы вспомните, как у него украли часы, — мрачно сказал Ростиславлев. — Все это не имеет отношения к тому, о чем я говорю.
(Позже отец рассказал мне эту историю, как после появления статьи «Публика и народ» у Аксакова украли в церкви часы и вместо них положили в карман записку. В ней стояло: «Пока публика молилась, народ украл у вас часы».
— Ну, это могла сделать лишь публика! — сказала я, смеясь.)
— Нет, — сказал отец серьезно, — анекдоты и байки здесь ни при чем. Что же до массовой культуры, то она, безусловно, имеет много отталкивающих свойств, они очевидны. Но ведь нельзя не видеть и того, чем она порождена, а порождена она более демократическим характером потребления культуры как таковой.
— За что все наши просветители и боролись. «Белинского и Гоголя с базара понесет», — несколько назидательно напомнил Евсеев, — Белинского и Гоголя.
— Это прекрасно, — кивнул отец, — но ведь процесс не вполне управляем. Сегодня я несу Белинского и Гоголя, завтра могу принести и других. Доступным стал не один Гоголь. То, что интригует, будоражит, наконец, то, что модно, всегда будет иметь приоритет над бессмертным, которое, как мы утешаем себя, никуда не уйдет. Ведь мы всегда «успеем в Третьяковку», а гастролер завтра исчезнет. Каждое сегодня имеет перевес над вечным, и только в итоге обнаруживается, что злободневное умерло, а вечное устояло. Но тем временем накатывается новое преходящее, новая злободневность и в конце концов сумма этих преходящих интересов также образует нечто вечное, — назовем его вечным круговоротом. Вот так они и живут рядом — вечные ценности и вечный круговорот. По-своему их сосуществование неразрывно и, если хотите, закономерно. Это то, что я могу сказать о качественном содержании проблемы. Что же до количественной стороны, то, разумеется, возникновение массовой культуры увеличило вес того, что мы назвали вечным круговоротом. Но, поскольку всякому следствию причина есть, отнесемся к этому явлению с тою серьезностью, какой, требует всякая неизбежность. Демократизация предполагает доступность, доступность — некоторое упрощение. Пессимисты могут усмотреть в этом конечный итог, оптимисты предпочитают видеть определенный этап, за которым откроются новые вершины.
Как правило, отец избегал говорить долго, предпочитая отжатую реплику, в которой он как бы суммировал существо спора или проблемы. Он сказал мне однажды, что ничто не доставляет ему такого наслаждения, как «окончательные вещи», так он называл эти похожие на формулы суждения. Мыслить точно и излагать кратко — разумеется, не в ущерб полноте самой мысли — всегда представлялось ему величайшим достоинством полемиста.
Поэтому я невольно задумалась над тем, что побудило его произнести столь длинную речь. Возможно, она явилась следствием какой-то скрытой напряженности, потребовавшей такой разрядки, — впрочем, мне оставалось только гадать.
Так или иначе, возражений не последовало («Я никого не убедил, но, во всяком случае, утомил», — невесело шутил отец, когда мы потом дома обсуждали с ним этот вечер). Денис пригласил нас в зал, где, как он сообщил, нас ждут артисты. Все покинули кабинет.
Вышло так, что мы с Денисом замыкали шествие, и вот, пока остальные спускались по лестнице, пахнувшей свежим лаком, он неожиданно привлек меня к себе и стал осыпать поцелуями. Я пыталась утихомирить его, но это плохо мне удавалось, и я сама испытывала волнение от этих лихорадочных прикосновений. Очевидно, несколько месяцев близости нимало не успокоили нас.
— Довольно, — сказала я с усилием, — ты сошел с ума.
— Разве я спорю? — произнес он жалобно.
— Что это вдруг на тебя нашло?