— Ты совсем не смотришь на меня, — шепнул он обиженно.
Что прикажете делать с таким господином? Ему померещилось, что я недостаточно поглощена его особой, делю внимание между ним и прочими, и он тут же вознамерился восстановить свои права. Ощущать их ежеминутно было ему попросту необходимо, чтоб сохранять душевное равновесие.
Когда я вошла в зал, щеки мои пылали, и я не знала, куда девать глаза. Впрочем, кажется, никто ничего не заметил.
Нас пригласили на сцену, на ней стоял длинный стол, дымился самовар, на тарелках была разложена нехитрая снедь.
— Капуста и хлеб? — весело крикнул Ростиславлев. — Совсем как на «русских завтраках» у Рылеева!
Бурский осведомился у Дениса:
— Надеюсь, этим вы ограничитесь? А то мы с Ганиным дали клятву на Воробьевых горах не ходить на Сенатскую площадь.
— А еще есть бадьянная водка! — оживился Ганин, озирая стол.
— Из раманейных высетков, — добавил Бурский.
Ростиславлев угрюмо заметил:
— Большой вы, однако, остроумец. Неимоверное чувство юмора.
— Что есть, то есть, — кивнул Ганин.
Бурский неопределенно улыбнулся и наполнил стакан.
Иван Евсеев предложил тост за «Родничок». Он сказал, что по весне из земли начинают бить родники, выйдя из нее, они ее поят, взяв от нее, ей возвращают. Где родник, там земля дышит, где родник, там и жизнь. Родная Денису Ока начинается в неглубокой заболоченной балке, близ небольшого села на юге Орловщины, а потом, набравшись сил, стремит свой путь почти на полторы тысячи верст. Как же нужно беречь родник, из которого родится река! Как нужно беречь леса, которые укрывают воды. Надо делать все, чтобы не грязнилась их чистая глубина. От замочки конопли гибнет рыба. Так и в искусстве народа иссякает живая вода, ежели порубить леса; так гибнет в нем жизнь, коль замутить его занесенной невесть откуда шелухой.
Потом он прочел несколько строк, обращенных к тем местам, откуда был родом. При этом голос его дрожал от волнения. Стихи Евсеева мне понравились. Возможно, в них не было нового слова, но искренность их показалась мне несомненной. Все его шумно благодарили.
То была не последняя речь в этот вечер.
Говорили о театре и его назначении, о Денисе и о его сподвижниках. Все были празднично возбуждены, были, кажется, даже склонны простить Бурскому его шутки, а Фрадкину — его многословие. Впрочем, кто из нас без греха? Наши застолья тем и приманчивы, что люди охотно в них распахиваются, щедро выплескивают свои суждения и хотят решить все жгучие вопросы. Хорошо известно, что не только решения — даже относительного единства достичь трудно, но это мало кого останавливает. Общение составляет едва ли не самую значительную часть нашего бытия и, во всяком случае, самое существенное наше отличие от другого образа жизни. В какой-то мере оно — хлеб и еще больше — воздух. Смысл его не столько в обретении той или иной истины, сколько в сохранении температуры, которая поддерживает работу духа. Гельвециевы «мускулы ума» слабеют без каждодневной тренировки.
Я наблюдала за артистами, прежде всего за теми, кого знала ближе. Как всегда, меня особенно притягивало бескровное лицо Наташи Кругловой, ее устремленные на Дениса огромные угольные очи. Это было самое бескорыстное идолопоклонничество, которое мне привелось увидеть. У нее, разумеется, не могло быть и доли сомнения о характере наших с Денисом отношений, но я вовсе не ощущала какого-либо недоброго чувства с ее стороны. Скорее — наоборот. Все, что делал Денис, не подлежало обсуждению. Он меня выбрал, и, значит, так нужно, так хорошо, так должно быть.
Основательный Коля Гуляев был из тех, о ком говорят «он крепок землей», чувствовалось, что он стоит на ней прочно. По обыкновению, говорил он немного, выделяясь этим из общего круга. Он внимательно слушал Ростиславлева, который, судя по всему, производил на него своей энергичной диалектикой большое впечатление.
Слава Прибегин и Максим Рубашевский негромко переговаривались. Вскоре я поняла — о чем. Была принесена гитара, Рубашевский задумчиво провел пятерней по кудрям, потом решительно опустил ее на струны. На миг мне показалось, что под этой десницей они задохнутся и либо жалобно заскулят, либо останутся безгласны, но струны отозвались певуче и нежно. Наступил его звездный час.
Рубашевский, как выяснилось, был бардом «Родничка», он творил его песенную летопись, впрочем, не ограничиваясь ею одной. Он был автором и стихов, остроумных и необычных, и мелодий, незамысловатых, но выразительных.
Но нас не ждал час беззаботного веселья, как я решила поначалу, то, что пел Максим, вовсе не было забавным. Было истинное переживание, горечь, нервная страстность. Стало ясно, что за время странствий по Руси этот веселый гигант изрядно разворотил свою душу и много всякого в ней проросло.