Оказывается, Рубашевский сочинял еще и пародии. Жанр этот почти всегда встречает теплый прием, но простодушный Максим не учел, что все мы нынче были настроены несколько торжественно, что он и сам почти час утверждал в нас это состояние духа, а кроме того, мы не всегда были знакомы с объектами его сатирических игр. Тем не менее все улыбались, посмеивались, когда он изобразил Фрадкина, даже поаплодировали («Знаете вы, что такое свадьба? Нет, вы не знаете, что такое свадьба! Невеста — это еще не все. Надо учитывать обрядовую функцию жениха. В ней все дело! Понимаете, какая штука?» Тут Рубашевский делал стремительное движение рукой, после чего из его ладони сыпались на пол — одна за другой — пуговицы, очевидно вырванные из пиджака собеседника. Больше всех хохотал сам Фрадкин). Однако тут Максим решил показать Дениса.
Не могу отрицать, что наблюдательностью природа его не обошла. Он очень живо воспроизвел и нервность, и подвижность Дениса, и даже его безуспешную борьбу с прядкой, падающей на лоб. Не укрылась от него и Денисова одержимость. И все же были воссозданы лишь черты, лежавшие на самой поверхности, до характера дело не дошло. Помнится, мне тогда же подумалось, что если бы пародист углубился в предмет, то он бы увидел, как оглушенность Дениса порой переходит в глухоту по отношению к окружающим. Но он не обнаружил тревожного, он довольствовался комичным. Между тем известно, что все на свете предпочитают выглядеть даже порочными, но не смешными. Денис не представлял исключения. Ему хватило ума улыбнуться, но я-то видела, что он задет, еще немного — и он надует губы.
Но, как вы думаете, кто возмутился? Если бы вспылил Слава Прибегин с его фанатизмом, если бы вдруг отверзла уста Наташа — это было бы закономерно. Любой из артистов мог выразить неодобрение, и это никого бы не удивило. Но то, что запротестовал спокойный, непроницаемый Гуляев, было просто ошеломительно. Эту загадку еще предстояло разгадать. Гуляев сказал, что юмор вещь важная, но не все является предметом юмора. Есть люди, которых он предпочел бы не видеть в качестве мишеней застольных шуток, — удовольствие сомнительно, а вред очевиден.
И артисты, и тем более гости никак не ждали подобной вспышки. Сам Денис был смущен этой защитой. Но в голосе Гуляева была убежденность, которая заставляла с собой считаться. Рубашевский растерялся. Интервал между розами и шипами оказался слишком коротким. А когда Ростиславлев резко сказал, что вполне понимает Николая Семеновича, Максим окончательно пал духом. Отцу захотелось его ободрить.
— Не огорчайтесь, — сказал он, — вам еще повезло. Вы живете не в семнадцатом веке. Никита Гладкий за свой острый язык едва не лишился головы.
— Наше столетие, — заметил Бурский, — тоже имеет пригорки и ручейки.
— Вы не виноваты, — сказал Ганин Рубашевскому со своей обычной меланхолической улыбкой, — для посвященных идолов нет.
— Совершенно верно, — согласился отец, — никто не чувствует себя в церкви так свободно, как ее служители. Они и есть главные остряки.
— Допустим, что так, — сказал Ростиславлев, — для попика редкое удовольствие побалагурить про митрополита. Но это негодная модель.
— Однако существовала же «священная пародия», — напомнил отец. — Пародировались даже псалмы.
— Пародировались и литургии, — пожал плечами Ростиславлев, — но если уж возвращаться к истокам, то вспомните, что очень часто пародировался и пародист.
— Убить пересмешника, — предложил Бурский.
Рубашевский невольно вздохнул. Отец засмеялся.
— Даже и тогда, — сказал он, — жила потребность в конкретном объекте. Тогда пародист приносил себя в жертву. В высшей степени самоотверженный акт, свойственный широкой душе. В сущности, то был решающий шаг от литературы к зрелищу. Толпа смеялась над потешником, а он над теми, кто смеялся над ним.
— Толпа бывала и заодно с потешником, — сказал Евсеев, запустив ладонь в бороду.
— То-то и оно, — негромко произнес Корнаков.
— Да, — ответил отец, — ее лучшая часть. И с нею вместе он смеялся над другой ее частью. Так он расслаивал свою аудиторию.
— Именно так Максим обошелся с нами, — сказал Бурский.
— Но он плясал отнюдь не на своих костях, — вмешалась Камышина. — Максим, голубчик, вы даровиты. Но дар — это, если хотите, постриг. Дело, которое вы избрали, не терпит эстрадной вседозволенности. Что же касается ваших стрел, то, право, есть более подходящие цели.