— Ну, Булгарин — это запрещенный прием, — буркнул Ростиславлев.
— Почему же? — возразил Ганин. — Часто именно крайности все проясняют. Полемика требует известного бесстрашия.
— «Приходи ко мне, миленок, ставить точки над i», — пропел Бурский.
Дома отец сказал:
— Мне понравился нынче Ганин. Иногда он кажется мне слишком желчным, но сегодня это, пожалуй, придало ему меткости.
Я видела, что он был благодарен Ганину за поддержку, видела и то, что он был удручен. И не тем, что внезапно устал от спора, а той жестокостью и неколебимостью, которую почувствовал в оппоненте. Я вдруг ясно увидела, что он стареет, не случайно он заговорил о трагизме, впервые он ищет от него защиты, — мне было его бесконечно жаль. Но я бы покривила душой, если бы сказала, что мои ощущения были однородны. Я сознавала, что испытываю нечто незнакомое прежде. Я уже поняла, что вместе с Денисом, с тем, что он делает, что его питает, и с тем, чем насыщает людей он сам, в мою жизнь вошло что-то новое и значительное. Убежденность Ростиславлева в том, что лишь сила может противостоять трагизму, безусловно, произвела на меня впечатление. И мне было радостно вдруг ощутить в себе родственность этой грозной, но и спасительной силе, ощутить и себя ее частицей. Это открытие словно давало надежду и найти себя, и выдержать ношу времени, в котором всем нам выпало жить.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Слух о событии обладает скоростью звука. Да и может ли быть иначе? Событие взрывает повседневность, и это придает ему в наших глазах особую ценность. Кто не ловил себя на том, что даже горестная весть таит в себе нечто притягательное? Такова уж наша природа — ничего нет тягостней рутины, мы готовы порой дорого заплатить, лишь бы нам уйти от обыденного.
Перед скромным подновленным зданием на Зацепе толпилось столько народу, что войти в единственную дверь было не так-то просто. Хорошо, что отца узнавали и все же давали ему дорогу. Мы просочились внутрь как бы под его осеняющим крылом. Бурский сказал Ганину, что у него впечатление, будто мы идем по минному полю, по узенькому проходу, шаг в сторону — и нас разнесет в клочья. Ольга Павловна озабоченно вздыхала, как всегда, она тщательно готовилась к выходу и теперь не без основания опасалась, что ее усилия пойдут прахом. Багров недовольно морщился. Нас изрядно помяли.
Фрадкин, ринувшийся нам навстречу, горестно заломил руки. Его вина, его опрометчивость, ах, боже мой, надо было предвидеть и провести нас через служебный вход. Но он потерял голову. Алчущих набралось, по крайней мере, в три раза больше, чем может вместить зал. Пришли люди, которым на дверь не покажешь, пожарная охрана грозилась даже отменить спектакль, понимаете какая штука?
Я увидела Дениса и мысленно отметила происшедшие перемены. Он уже не дергался, как в тот мартовский вечер, когда мы пришли смотреть «Дороженьку». Не такой уж большой срок миновал, а сколько перемен! И этот скворечник, отданный в его владение, эта толпа, отзванивающая своими именами и регалиями, всегда знающая, где и когда ей положено быть, этот праздничный гул, этот щекочущий предпремьерный холодок — все вместе и составляло его успех. Завидев меня, он лукаво улыбнулся, он не хотел и не мог скрывать торжества. Я подумала, что для него ведь и я — одно из свидетельств его победы.
Камышина до хруста сжала мою руку. Легко было заметить, до какой степени она напряжена. От ее глухого черного платья с треском отлетали электрические искры.
— Ничего, — ободряюще сказал ей Бурский, — с нами бог.
Она презрительно дернула плечом и отошла. Вокруг Ростиславлева, который тоже был в черном костюме, как всегда, клубились молодые бородачи и их подруги. Неподалеку возвышался могучий Корнаков, его маленькое лицо разрумянилось больше обычного. Рядом с ним, скрестив руки на груди, стоял Евсеев.