Убедительно. И все же в этом споре я была на стороне Дениса. Юродство этикетно? Пусть так, но ведь в определенном смысле этикетно и искусство, несмотря на все старания разрушить всякую этикетность. Те, кому это удается, устанавливают на свой срок свои нормы и формы.
Эту точку зрения разделял и отец, а уж он ли не был художником с головы до ног? Он соглашался с тем, что юродство отрицает эстетику, в то время как искусство без нее не живет. Но ведь различны средства, а цель у того и другого равно учительская, даже если они вкладывают в это понятие несхожий смысл. И ведь отрицать еще не значит быть свободным от того, что отрицаешь. Отец говорил, что он с трудом представляет, что юродивый сознательно шел на дневное самоистязание, сносил побои и поношения зрителей, а ночью как бы подводил итоги своим усилиям на пути к совершенству. Тут, бесспорно, была и страсть быть в центре внимания, и экзальтация, доведенная до безумия, пусть временного, и, наконец, импровизация, под власть которой подпадал импровизатор. А ведь неуправляемость — это уже начало искусства, ибо она прежде всего сокрушает регламентацию. Контроль приходит позже вместе с понятием мастерства. Это весьма сложная грань. Разумеется, в самой этимологии искусства заложено понятие искусного. Но — и это очень важно — еще и понятие и с к у с а. И для того чтобы пойти на этот искус, нужно в какой-то мере обладать свойствами юродивого, уметь о т д а т ь с я. Мастера подчиняют себе стихию, художники рождаются из нее.
Однако вернемся к нашему герою. Это «публичное одиночество», отдельность его существования (Денис в своих записях назвал ее «параллельным движением») и были, пожалуй, первым ключиком к загадке прибегинского образа.
Я вспомнила, что и раньше, в сцене «Кружения», в кабацком разгуле, нет-нет да и ловила его о с о б ы й взгляд. Точно со стороны разглядывал он и других и себя, прежде чем в других раствориться и себя потерять.
Но — ненадолго. Неожиданно он отделялся. Вот и теперь — ушли спутники, точно растаяли в мареве, а он двинулся с в о е й дорогой. Это внезапное отъединение, эта потребность слиться с остальными и неспособность с ними слиться что-то означали. Но что? Я вслушалась в интонацию, с которой он произнес «таково слово», и мне почудилась горькая усмешка над самим собой:
— Житие мне бог дал великое — ясти-кушати стало нечево! Как не стало денги, ни полуденги — так ни друга, ни полдруга. Род и племя отчитаются, все друзи прочь отпираются.
Очень скоро я убедилась, что верно почувствовала его настроение. «Все начинается с самооценки» — это была одна из любимых мыслей Дениса. Он говорил, что она важна не только для персонажей, не только для исполнителей, ничуть не меньше для тех, кто сидит в зале. Впрочем, не буду забегать вперед.
Печально затянули монахи:
— Стало срамно молотцу появитися к своему отцу и матери и к своему роду и племени…
Тут же подхватили скоморохи: срамно, срамно, срамно!
И раздался — точно в ответ — торжественный и тягучий колокольный звон. Знак ли в том усмотрел молодец, зов ли чей услышал, а только вздохнул да решился:
— Пойду я на чюжу страну, далну, незнаему.
И пошел под бой колоколов, не зная, не ведая, что его ждет.
А ждал «двор что град», изба на дворе, что высок терем, а в избе идет великий пир. Сидят за столами добрые люди, пьют, едят, потешаются; а колокола звонят. Тут лишь понял молодец, что означал этот позвавший его в путь благовест. Попал он к истинно добрым людям, для которых честен мир не простое дело, а священное. Потому и колокола гудят, пока они пьют да едят. А как степенны, как основательны — и сидят за столом прочно, а уж на земле стоят еще прочней. Кафтаны бархатны, рубахи шелковы, бороды окладисты — положиться можно. Легко ли по свету одному бродить, так найти хочется плечо-опору.
«О, добрые люди!» — записал Денис. Мала пометка, а много в ней всякого. Тут и вздох, и боль, и тайная злость. Отсюда и колокольный звон, сопровождающий поглощение вин и яств, отсюда эти могучие животы, крепкие выи, свиные опытные глаза. Я уж говорила, что Денис всегда искал резких красок, в особенности для эпизода, пуще всего он боялся пустот, рожденных приблизительностью — можно так, можно этак. Промелькнуло, провалилось, исчезло, не отпечатавшись в сознании. С этим он никогда не мирился, мог репетировать до изнеможения, а оставшись один, не знал покоя, искал «единственную гиперболу», как однажды сказал шутя. Но я знала, что это не шутка, «крупный план» был его страстью, он помогал высветить мысль, которой Денис не упускал никогда, ни при каких обстоятельствах.