— Доброй еси ты и разумный молодец! — сказали они ему, но, скорее, то было не обращением к пришельцу, а суждением, которое они о нем вынесли. Ибо, переглядываясь друг с другом, они удовлетворенно кивали мощными головами — человечка стоило поддержать и приспособить, из него еще может получиться достойный член общества. И один за другим следовали наказы-напутствия:
— Не буди ты спесив на чюжой стороне…
— Покорися ты другу и недругу…
— А что слышишь или видишь, не сказывай…
— Не имей ты упатки вилавые…
— Смирение ко всем имей…
— За твое смирение и за вежество будут у тебя милыя други, названыя братья надежныя!
Последний посул — самый желанный. И простер молодец к ним руки, а они стали степенно его обнимать, передавая от одного к другому, окружили плотной н а д е ж н о й стеной, а когда расступились и мы вновь увидели молодца, то поначалу и не признали его — вот и на нем кафтан бархатный, рубаха шелкова, и борода не лохматится, не топорщится, послушно легла на широкую грудь.
Я уж писала о том, какое значение придавал Денис п р е о б р а ж е н и я м. И в «Василисе», и в «Дороженьке» они подчеркивали повороты судьбы, новые состояния человека и его духа, важные перемены. Однако нигде не отводилась им такая роль, как в «Странниках». Здесь их функция была больше чем метафорической. Она была самой сутью действия. Я имею в виду не только молодца. Но и он преобразился удивительным образом. Можно ли было представить себе Прибегина медлительным, тучным, со щелочками вместо глаз, заплывших жиром. Да и вся его ряшка, весь он лоснился, сочился сытостью и самодовольством. Теперь он стал одним из добрых людей, они проделали первоклассную работу, на диво освинячили человека. Он сидел среди них как равный меж равных, вкушая и пия под торжественный перезвон. Ублажен, благополучен, достаточен.
Чего ж еще? Осталось пустить корни, продлить род. Уж невесту сыскали под стать — вот ее проводят перед ним, как телку на ярмарке, дородную, вальяжную, тех же добрых кровей. Давно ли был он наг и бос, и вот всего достиг, добился вежеством, сноровкой, великим разумом. Доказал, что способен ж и т и у м е ю ч и. Теперь самое время похвалиться достигнутым, иначе какая в нем радость? И в этом он понял добрых людей, во всем решительно стал с ними вровень. Победительно посверкивая глазенками, раскрасневшийся, размордевший, он едва не вопит на всю округу, на весь мир:
— Наживал я, молодец, живота болшы старова!
И вдруг неясная, невнятная тревога — откуда она явилась? Точно темным крылом взмахнула неминучая беда, точно из мрачных глубин донеслось грозное напоминание:
— А всегда гнило слово похвалное…
Кто это сказал? А старичок, седенький, с добрым лицом угодника, притулившийся в уголке.
— Похвала живет — человеку пагуба…
Утер свою стариковскую плешь черным платком и был таков.
Странные чудеса творятся на свете! Уже не свиными щелочками — во все глаза глядит молодец, смотрит, видит, не может понять…
Почему лента на невесте, что означает «дивью красоту», черного цвета и загибается, словно хлыст? Почему у каждого гостя того же цвета и формы свадебный бант на груди? Какой в этом смысл? И тут я вспомнила черный плат — черный клок в руке мила друга, которым он утирал молодцу мед на губах. Черный клок, черный хлыст, чертов хвост! Знак Злочастия!
В грозной, будто оскалившейся тишине прозвучал вкрадчивый голос:
— Не хвались ты, молодец, своим счастием, не хвастай своим богатеством! Бывали люди у меня, Горя, и мудряя тебя и досужае, и я их, Горе, перемудрило, учинися им злочастие великое…
И вот уж все миновалось, нет гостей, нет невесты, все будто сон, да то и был сон, первый вещий сон, привидевшийся молодцу. Каким же было преображение Горя-Злочастья на сей раз? Вновь неожиданным и вновь отвечавшим общему замыслу Дениса. В отличие от Несчастья, Злочастье всегда прельстительно. Оно манит призрачным исполнением желаний, оно сулит либо праздник, либо процветание. Всегда сулит и всегда предает. Вероломное, обманное, злое счастье. Пригож и светел был надежен друг, названый брат, еще надежней казались добрые люди, одни радости обещала невеста. Но все эти недолгие и зыбкие удачи, все эти счастья и счастьица оборачивались злочастьем, и тогда открывался второй и главный образ этого двуликого и двусмысленного спутника человеческого — образ Горя.
В этом неразрывном двуединстве роли были распределены раз и навсегда. Злочастье возносит, Горе развенчивает. Злочастье сеет иллюзии, Горе сталкивает с нагой и жестокой правдой. Злочастье и было той изначальной роковой ошибкой, тем сладким проклятием, что стали судьбой племени человеческа. Горе же — его искупление. В Злочастье — бесовский соблазн, в Горе — Суд. Вот почему первое всегда мнимо, а второе всегда подлинно. Первое ведет игру, второе предъявляет счет.