— Дай нам, молодец, перевозного, дай нам, молодец, перевозного…
— Что ж мне вам дать, коли дать нечего?
— А не повезем мы тебя безденежно!
Темнеет небо, проходит день, угасает за перевозом чуть слышная песнь, куда пойти молодцу, куда деваться человеку? Вот он, край тоски, край жизни!
— Ахти мне, Злочастие горинское, до беды меня, молотца, домыкало!
Вслушайтесь в это признание! С каких древних пор вложен разный смысл в слова «горе» и «беда». «Раз-два, горе не беда», — пели русские солдаты. «Это еще не беда, беда впереди», — утешал своего молодца богатырский конь в «Василисе Прекрасной». Горе не беда, а быть может, даже щит от беды, как мы увидим дальше. Горе это жизнь, а беда уже смерть. Так неужто же горе все-таки довело, домыкало до беды? Похоже, что так.
— Ино кинусь я, молодец, в быстру реку — полощь мое тело, быстра река, ино еште, рыбы, мое тело белое! Ино лутчи мне жития сего позорного. Уйду ли я у Горя злочастного?
И здесь мне до конца стало ясно, почему нервному, неутоленному Прибегину, а не обольстительному Рубашевскому была поручена эта роль. Нет, не глупый сын, а сын непокорный, не гуляка, а странник, ищущий — не себе — душе своей место! А где оно, и есть ли оно? Где найти ей убежище и равновесие? Куда деваться? Куда деваться? Видно, и впрямь — на речное дно! Не понадобятся и перевозчики.
Но тут, в последний отчаянный миг, выскочил из-за камена другой молодец, до жути схожий с нашим, так же бос, так же наг, нет на нем ни ниточки, лишь лычком подпоясан — само Горе. И воскликал этот второй богатерским голосом:
— Стой ты, молодец; меня, Горя, не уйдешь никуды! Не мечися в быстру реку! Не хотел ты отцу-матери покоритися, а хотел ты жить, как тебе любо есть. Так выучю тебя я, Горе злочастное. Нет меня, Горя, мудряя на сем свете. Поклонися мне, Горю, до сыры земли! А в горе жить — некручинну быть. Ты будешь перевезен за быструю реку.
И взглянул молодец на Горе и видит, как оно нынче с ним схоже, ни его от себя, ни себя от него не отличишь! Все равно как близнята! То ли Горе им стало, то ли он им стал. А куда от себя самого денешься?! И поклонился он Горю до сыры земли да запел хорошую напевочку:
— Беспечална мати меня породила, гребешком кудерцы розчесывала… Ино я сам знаю и ведаю, что не класти скарлату без мастера, не утешыти детяти без матери… Да хотел я жити, как мне любо есть!..
«Хотел я жити, как мне любо есть…» Какую ношу взваливаешь себе на плечи вместе с этим стремлением! Отстаивая свободу, очень часто теряешь и ее подобие. Только поняв это, можно объяснить многовековую покорность рабскому состоянию. Стерпи — не было б хуже. (Я сказала — объяснить. Ибо те, кто хотят о п р а в д а т ь, предпочитают говорить о смирении. Нет спору, в нем больше притягательности, в сравнении с ним терпение проигрывает. Ведь смирение предполагает сознательный акт, а терпение рождается скорей от безысходности, чем от убеждения. Смирение обуздывает дух, терпение применяется к обстоятельствам. Смирение — по-своему действенно, терпение — казалось бы, пассивно. И вместе с тем оно оставляет больше надежды. Многотерпеливый человек еще способен к неожиданной перемене, смирившийся — никогда.)
Да, «жить, как мне любо» — не столько свобода, сколько неволя, но есть особые сердца, они идут на эту неволю, ибо выбрали ее сами, а ту, другую, выбрали за них и для них. И вот уж прояснившимся взором, весел-некручиноват, посматривает молодец вокруг себя, открывая преимущества своего нового состояния:
— Когда у меня нет ничего, и тужить мне не о чем!
Поистине странный аналог почти буддистской мудрости на отечественной почве! Но только — «почти»! Это освобождение от забот принесла не нирвана, его даровало Горе. Существенное обстоятельство. Покорися мне, Горю, и никто к нагому не привяжется. Удивительным образом открылась жизнь: только горе — спасение, только оно — защита. Лишь убедившись, что человек заслонен горем, она, эта жизнь, пройдет мимо, пощадит, не добьет окончательно. Так поклонися мне, Горю, до сыры земли, и ты будешь перевезен за быструю реку.
И в самом деле, на сей раз корыстные Хароны перевезли молодца и не взяли у него перевозного. Но зато и попытка нарушить условие оказалась тщетной.
Напрасно надел он порты крестьянские, нет, не крестьянствовать ему, не укорениться, не жить оседло на своей стороне — он приговорен к скитальчеству. Ибо стоило ему тронуться «на свою сторону», как вновь явилось пред ним на чистом поле Горе и напомнило, что отныне они неразлучны.
— Ты стой, не ушел, доброй молодец! Не на час я к тебе, Горе злочастное, привязалося… кто в семью к нам примешается — ино тот между нами замучится! Такова у нас участь и лутчая! Хотя кинся во птицы воздушный, хотя в синее море ты пойдешь рыбою, а я с тобою пойду под руку под правую!