Денис, который относился к Ростиславлеву с безусловным уважением, на сей раз взбесился. Довольно, он не мальчишка, которого ведут за руку. Он сам знает, куда ему двигаться, и не намерен ни у кого просить прощения за свой успех. Между тем именно этот успех, нараставший от спектакля к спектаклю, выводил Ростиславлева из себя. Чем громче были доносившиеся до него раскаты, тем суровее он становился. Трещина между ним и Денисом росла день ото дня, и было ясно, что ее трудно будет заделать. Камышина потеряла сон и звонила мне беспрерывно. Каждое утро я должна была выслушивать очередной монолог, потом она стала будить меня по ночам, убежденная, что я также бодрствую. Смысл ее лихорадочных фраз заключался в том, что мыслителю и художнику необходимо объясниться, иначе они потеряют оба, а больше всего утратит искусство.
— Только вы, дорогая, можете это сделать, — заклинала она меня. — Ваше влияние на Дениса Алексеевича огромно. Возможно, что Серафим Сергеевич несколько сгущает краски, я даже допускаю, что он чрезмерно концептуален, но таланту такого масштаба, как Мостов, необходима ясная цель. Если говорить о сверхзадаче, то она должна быть не только в спектакле, но и в жизни. Я не хочу знать, кто прав из них больше в этом частном случае, я знаю одно: они необходимы друг другу.
Должна сознаться, что я не осталась равнодушной к ее призывам. При том, что совсем не все в Ростиславлеве было для меня безусловно, а спор после новоселья «Родничка» оставил во мне сложный осадок — боль за отца, недовольство собой, — я все же продолжала ощущать воздействие личности Серафима Сергеевича. Главное же, в его словах я находила много близкого. Мысли еще можно сопротивляться, но влияние на ваши чувства почти непобедимо. Было что-то искусительно завораживающее, не подберу других слов. Тем более, как мне показалось, Денис испытывает потребность в опоре. Руководящее начало для дарования необходимо, без него оно способно лишь на игру. Наконец, я была убеждена, что для дара Дениса естественно и органично развитие на той почве, которую в нем укоренял Ростиславлев.
Было решено, что я соберу близких людей и в домашней, непринужденной обстановке постараюсь примирить оппонентов. Я осторожно сказала об этом отцу — я не была уверена, что он будет в восторге от этой сходки, — но, против моего ожидания, он легко согласился.
— Ну что ж, — сказал он, — если понадобилось вече, то собери его. Я полагаю, что твоя чимароза налагает на тебя определенные обязанности.
Чимарозой отец называл мои отношения с Денисом — по имени композитора, прогремевшего, как известно, оперой «Тайный брак».
Разумеется, я была благодарна отцу и вновь восхитилась его широтой, однако поймала себя на мысли, что он, видимо, не прочь еще раз увидеть и послушать Ростиславлева — похоже, тот сильно его занимал, хотя отец и чувствовал в этом беловолосом и белобровом человеке обидную неприязнь.
«Собрать вече» оказалось не так-то просто. Мне пришлось основательно подумать над тем, кого звать. Нельзя было не оповестить Фрадкина, а я знала, что Серафим Сергеевич и Камышина едва его терпят. Нельзя было обойтись без Камышиной и Евсеева, между тем оба они, особенно Мария Викторовна, своей несдержанностью могли только сгустить атмосферу.
Надо было подумать и о людях, милых отцу, и поэтому я пригласила Багровых. Самой мне очень хотелось позвать Ганина и Бурского, но я понимала, что, приглашая Александра, рискую многим.
И Ганин и Багровы относились к Ростиславлеву и его приверженцам сдержанно. Но если Багров был слишком величав, а Ганин слишком ленив, чтобы это обнаруживать (Борис Петрович частенько говорил, что его лень заменяет ему — и с успехом! — хорошее воспитание), то на Бурского трудно было надеяться. Бурский был человек колючий и ради красного словца не пощадил бы не только Ростиславлева. Он симпатизировал Денису, но с окружением Дениса у него не возникло контакта.
Особенно доставалось от него Евсееву. Бедняга болезненно реагировал на его шутки, а Бурский не унимался, изъяснялся с ним подчеркнуто-выспренне, обращаясь к нему, говорил «Иоанне» или «брадатый друг мой», иной раз с деланным участием осведомлялся: «Родимый, ты скорбен?» Он подмечал его слабости и на некоторых искусно играл. Однажды он сказал мне, что поэт хочет, чтобы его считали пьющим. И в самом деле, стоило Александру увидеть на челе Евсеева тучи, он как бы ненароком вздыхал по поводу приверженности последнего к алкоголю, и лицо поэта от удовольствия светлело. Между тем пил Евсеев, к его чести, более чем умеренно.