Когда Камышина закончила, в ее глазах стояли слезы, и она, почувствовав это, поспешно опустила веки. Краски отхлынули от ее лица, оно вновь приняло темно-желтый цвет и стало до странности похожим на индейскую маску. Я шепнула об этом Бурскому.
— Вы правы, — шепнул он в ответ. — Это лицо хочется тут же повесить на стену.
Речь Марии Викторовны, которую она, безусловно, много раз твердила наедине с собой, прозвучала с исповедальным жаром. Наибольшее впечатление она произвела на Фрадкина, несколько раз он прерывал ее возгласами: «Вы правы! Умница! Вы абсолютно правы!» Камышина, как всегда, болезненно морщилась от этих похвал.
Евсеев тоже был взволнован. Запустив руку в бороду, он грустно покачивал редковолосой головой. Не остался безучастен и Ростиславлев. Он то хмурился, то негромко барабанил пальцами по столу, а когда Камышина умолкла, после некоторой паузы сказал:
— Вы, Мария Викторовна, точно защищаете Дениса Алексеевича…
— Я не защищаю, — пылко воскликнула Камышина, — я просто хочу, чтобы вы поняли друг друга.
— Нет, почему же отказываться от своих слов, — возразил Ростиславлев, — вы защищаете. И в этом вовсе нет худа. Защищать Дениса Алексеевича надо. Только не от меня — тут ваша ошибка, — а от него самого.
Денис улыбнулся, и Ростиславлев, заметив это, сердито насупился. Он отвел взор и вновь устремил его на Марию Викторовну.
— Никак не меньше вашего ценю Мостова, — сказал он веско. — Думаю, что мне смешно это доказывать. Вы многого от него ждете? Я — еще больше. Именно поэтому я должен найти в себе силы противостоять хору и сказать свое мнение, хотя бы оно шло вразрез с общими эмоциями. Тем более что все эмоции зыбки, а театральные — и вовсе эфемерны. Взбудоражить премьерную публику не так уж трудно, она х о ч е т быть взбудораженной, талантливый человек знает чувствительные местечки этого организма и обладает средствами воздействия на них. Но восторги проходят, чтобы смениться новыми. Остается лишь дело. А дело делается не тем, чтоб заставить хлопать в ладоши. Дело в том, чтобы заставить головы работать верно.
Ростиславлев помолчал и, приподняв свои белые брови, почему-то строго взглянул на меня.
— В этой работе Денис Алексеевич неточен. Вы все время напоминаете, что он художник, я не люблю этого слова, его примеряет на себя всякий, кому не лень, но пусть будет по-вашему — художник так художник. Однако художество начинается с точности. С точности общей мысли и с точности каждого звена. О неточности общей мысли я уже говорил, хотя вернуться к этому все равно придется. Но вы неточны и в частностях, ибо они — следствие все той же неверной первопричины. Ведь в странничестве нет правых и виноватых, все бредут одной толпой неведомо куда, все слилось, все смешалось. И в итоге в этом едином потоке вы свели юродивых и скоморохов. Между тем нет никого дальше друг другу!
— Почему же? — пожал плечами Денис.
— Потому что они — враги, — резко сказал Ростиславлев.
— Враги иной раз ближе друзей, — возразил Денис. — В конце концов юродивый — это содрогнувшийся скоморох.
— А скоморох — это юродивый, отринувший страх, — сказал Ганин.
— Все это игра словами, — махнул рукой Ростиславлев. — Но то, что вы побратали юродивых со скоморохами, — еще полбеды. В конце концов, и те и другие выломились из жизни, и тех и других ветер носит. Но ведь у вас и мужик в этой компании, вы и его с земли сорвали, и точно внушаете мне: вот теперь, когда он бросил очаг, он и чище и выше. Если он хочет дочь замуж выдать, зажить своим домом, укорениться в мире, он вам тут же становится противен или несносен. И уж вы сумеете его испаршивить, у вас на это средств хватит. На то вы, как уже сказано, — художник. Взмах вашей талантливой кисти — и вот уже нет людей, одни свиные рыла.