Эта горячая и достаточно живописная реплика прозвучала — должна в этом сознаться — вполне убедительно. Ольга Павловна произнесла с одобрительным смешком:
— Однако какой вы полемист. Не хотела бы я иметь вас противником.
Багров хранил молчание, но я видела, что Ростиславлев вызывал у него интерес. Ганин еле заметно улыбался, и я не взялась бы сказать, что означает эта улыбка. Отец хмурился, мне вдруг показалось, что он не то удручен, не то озабочен и что мысли его — далеко. Я посмотрела на Дениса. Он нервно комкал салфетку. Положение его было и впрямь непростым. В защите собственного произведения всегда есть что-то жалкое, вместе с тем он не мог не видеть, что слова Ростиславлева оказали свое влияние.
— Позвольте, — сказал Бурский, — что значит: нет людей, одни свиньи? Свинство в роде людском — черта распространенная. Если свести жизнь к печеву и хлебову, к душевной и умственной неподвижности, освинячиться очень и очень можно. Люди на то и люди, чтоб не уткнуться в корытник.
Не скрою, что я была очень благодарна Александру, тем более что помнила его упреки Денису и боялась еще одной атаки.
«Слава богу, пронесло», — мысленно я облегченно вздохнула.
Но я поторопилась.
— Однако ж, Александр Евгеньевич, — сказала Камышина, — вы и сами говорили Денису Алексеевичу, как опасно это перекати-поле, несущееся по стране…
«Памятлива ты, — подумала я с раздражением. — Вспомнила б заодно, как тебя эти опасения злили!»
— Мария, ангел мой, — вздохнул Бурский, — я — скрытый парнасец и люблю искусство. Я люблю быть взволнованным, это моя слабость. Кроме того, я могу высказать наблюдение, может быть, даже мысль, но пусть они даже вышли из моих уст, они не должны командовать мною. Это противоестественно. Хоть мир и полон противоречий.
— Справедливо, — сказал отец. — Мог же Леонтьев со всем своим охранительским пафосом вдруг пожелать победы Парижской коммуне.
— Вот что такое фанатики! — усмехнулся Ганин. — Он считал, что тогда-то все увидят невозможность экономического равенства. Пусть погибну я, пусть падет все, что мне мило, но пусть все убедятся, что я прав!
— Ну что ж, — сказал Ростиславлев, — правоту редко удается доказать без жертв.
Мне почудилось, что в этот миг его глаза побелели под цвет резко сошедшихся на переносице бровей. Все смолкли, даже Ольге Павловне, обычно не склонной обращать внимание на грозовые перепады, возникающие в застольных беседах, даже ей стало не по себе. Мне почудилось, что колючий холодок коснулся моих лопаток.
Видимо, желая разрядить атмосферу, отец сказал:
— Леонтьев был еще и эстет, все буржуазное вызывало у него этакую феодальную брезгливость. Что бы он ни думал о коммунарах, Тьер был для него невыносим.
— Вот вам еще один пример, — сказал Багров, — Каховский обвинял Петра I в том, что он лишал Россию всего национального, а разве декабристы не мечтали о просвещенном европеизме для своей родины? Да с него они и начались.
— От него и кончились, — сказал Ростиславлев. — Противоречия надо изживать, а не коллекционировать. Противоречия не только следствия жизни, они причина концов. Странничество оказалось разрушительным именно потому, что оно лишало народную жизнь ее основ, а если нет своих основ, тогда можно жить и по чужим образцам. Но чужое для нас всегда на одну колодку, поэтому там, где образец, там стандарт, а свое не по стандарту творится и потому многообразно. Вы, уважаемый Владимир Сергеевич, — он посмотрел на Багрова со странной усмешкой, — по роду своей весьма почтенной деятельности возводите великолепные чертоги, за что и взысканы столь щедро. Но ведь давно уж известно, что созданную народом культуру постигают не по дворцам, а по избам.
— Мир хижинам, война дворцам, — сказал Бурский.
Ольга Павловна радостно рассмеялась. Мне почудилось, что она отреагировала на реплику Бурского с несколько подчеркнутым удовольствием. Багров, однако, даже не улыбнулся. Зато Ростиславлев озлился.
— Все шуточки, Александр Евгеньевич, — воскликнул он нервно, — все игра в словечки. Да что толку? Можно, конечно, назвать родовой очаг корытником, это дело совести, но если этот очаг совсем развалится, худо будет. Петр, само собой, был силач, да только и Каховского понять можно. Царь вместе с бородами много чего состриг. Национальная жизнь — та же экологическая среда: насилия над собой не терпит. Оно ведь как бывает? Глаз царапает, а душу лечит. Представьте себе такой курьез. Вы, разумеется, знаете про замок Вартбург, где Мартин Лютер нашел свой приют? Там по сей день сохранилась его комната с чернильным пятном на стене. Есть предание, что однажды ночью, когда Лютер трудился, он поднял голову, увидел черта и запустил в него чернильницей. Черт исчез, а пятно осталось. И вот вообразите какого-нибудь ретивого администратора — для этого большого воображения не нужно, — который чистоты ради решил это пятно вывести. Зачем оно, в самом деле, только вид портит!