— Как это называется? — спросила я Ганина, когда мы выходили из зала.
Он посмотрел на меня удивленно. Забавно, но я и в самом деле забыла спросить, как называется действо, на которое он меня пригласил.
— «Дороженька», — сказал Ганин.
В фойе я вновь увидела Мостова, принимавшего поздравления. Рядом стоял Фрадкин, излучавший счастливое сияние. Он радовался, как дитя. Мостов выглядел усталым, посеревшим. Казалось, что из него вдруг вышел воздух. Эту опустошенность после подъема мне приходилось наблюдать у очень одаренных и очень нервных людей. Петушок исчез, передо мной был медвежонок, не чаявший, как уползти в берлогу.
Рядом ним размахивала своими длинными худыми руками давешняя брюнетка, из глаз ее изливалось буйное фанатичное пламя, похоже было, что от него во все стороны с треском разлетаются искры, с губ срывался невнятный восторженный клекот. Внезапно она страстно поцеловала триумфатора.
— Кто это? — спросила я Ганина.
— Кажется, ее фамилия Камышина, — отозвался он. — Если не ошибаюсь, поэтесса. Извините, поэт. Женщины терпеть не могут этого слова в женском роде.
Вокруг толпились молодые бородачи и девушки. Они почтительно слушали Ростиславлева. Он что-то говорил, голос его звучал веско, — привычно веско, подумалось мне, — но вместе с тем и взволнованно, — это расположило меня в его пользу. Белесые волосы показались мне взлохмаченными. Он крепко пожал Мостову руку и, сопровождаемый молодой компанией, направился к выходу.
Мостов огляделся, и я поняла, что он ищет меня. Сама не ведаю, почему я это решила, не было никаких оснований, но вместе с тем я не сомневалась, что это так.
И в самом деле, улыбка на сей раз совсем не победоносная, а смущенная и растерянная, как у мальчишки, уличенного в чем-то стыдном, появилась на его уставшем, точно выжатом лице.
Я поблагодарила его.
— Вам в самом деле понравилось? — спросил он.
Я уверила его в этом.
— Ну, спасибо, — сказал он. — Страшно рад. Я ведь читал вас.
И он назвал одну из моих книжиц, которая не слишком тешила мое тщеславие. Я была удивлена тем, что она так пришлась ему по душе. Удивлена, но и растрогана. Авторы, даже самые искушенные, в конечном счете простодушные создания! Поэтому люди, подобные вам, почти лишенные привычных слабостей, внушают некоторый трепет. Писать вам мне значительно легче, чем говорить с вами.
Я сказала Денису, между прочим, что он удивил меня, введя скрипача. Это было первой внезапностью в его спектакле.
— Ожидали балалаечника? — усмехнулся Денис.
А Фрадкин сказал с некоторой снисходительностью:
— Скрипотчики — из первых музыкантов. Как и валторнисты, впрочем.
Его интонация рассердила меня, и я, не отреагировав, сказала Денису:
— Балалайку не ждала, а рожку бы не подивилась.
Фрадкин и тут вмешался:
— А рожок, он ведь тот же корнет.
— Вы это открыли? — спросила я с едва спрятанной иронией.
Фрадкин ответил совершенно серьезно:
— Нет, один литовец. Он живет в Ленинграде.
Его невосприимчивость к моему уколу примирила меня с ним.
Денис смотрел на меня, и я вновь почуяла, что я сейчас для него не только ученая молодая дама, из тех, кто создает или низвергает репутации. Было нечто в его взгляде, что трудно было расшифровать. Грусть, изумление, досада. «Но почему грусть?» — неясно откликнулось во мне. «Оттого, что я сейчас уйду», — тут же вспыхнуло в ответ, и я почувствовала острое удовольствие, а вслед за ним что-то болезненное. Мне тоже стало не по себе от ощущения, что это завязавшееся сейчас оборвется. Неожиданно для себя самой я взглянула на Ганина и поняла, что он наблюдает за нами.
— Еще раз поздравляю, — сказала я. — До свидания.
— Хотелось бы, — сказал Денис.
Я не сразу сообразила.
— Чего?
— Свидания, — усмехнулся он.
Ганин многозначительно покачал головой.
— Ну что же, — сказала я, — приходите. Сговоритесь с Борисом Петровичем, он вас приведет.
— Сговоримся, — заверил Ганин.
— Можно? — обрадовался Денис. — Я приду.
— Буду рада, — сказала я.