Но похмелье, если ты не безнадежен, наступает сравнительно быстро. Не хочется раздражать людей своим самодовольным видом, главное же, горько понимать, как быстро исчерпываются темы бесед. В мечтах и ожиданиях все было настолько ярче, щедрей, теплее. Впрочем, я лучше приведу его письмо. Несомненно, подлинный документ вам важней, чем все мои рассуждения.
Вот что писал Денис (я сделала лишь самые необходимые купюры):
«Город изменился, но, главным образом, за счет моих собственных ощущений. Выясняется, что он скромней в своих пропорциях, хотя Московская, как и прежде, кажется бесконечной. Когда я отъехал от вокзального здания и она вдруг бросилась под колеса машине, сердце непроизвольно сжалось. Но потом, когда я ехал, ранним и холодным утром, мне почудилось, что из города выветрился былой уют. После я оттаял, хотя, что говорить, я приехал не в лучшую пору, — в отчаянную беспогодицу. По счастью, к вечеру вдруг выпал снежок, на душе стало мягче и покойней. Когда я вижу снег, на меня всегда нисходит покой. Приятный и меланхоличный, как Борис Ганин.
Тетка стара и слаба, однако не жалуется. Поит меня медовухой собственного приготовления, делает пышки и прочее печево, — приготовься увидеть этакого кабанчика с откормленной ряшкой. Знаменитый сад сейчас являет скорбное зрелище под темно-белой осыпью (сейчас снег нестоек, похож не на соль, а на грязноватый рафинад). Сюда надо приезжать ближе к лету.
Вообще же, здесь есть и свои преимущества. Московская жизнь оказалась более утомительной, чем я ожидал. Ты заподозришь меня в неискренности или неблагодарности. Святой истинный крест, я не придуриваюсь. Нежданно-негаданно я стал слоном напоказ. (Известно, что слоны в диковинку у нас.) На меня ходят смотреть, меня демонстрируют. Жизнь стала пестрой и нервной. Самое же в ней трудное, что я весь — в нравственных долговых обязательствах. И как незаметно это произошло! Ты убеждена, что общение с Сергеичем мне на пользу. Не спорю. Котелок у него — повышенной мощности, но как бы в нем не свариться, он ведь всегда — на сильном огне. Кроме того, это тот род критики, которую искусство должно обслуживать. Ей-ей, это не игра в парадоксы. Похоже, что он так распределил наши роли: он высказывает то или иное положение, а я должен эмпирически его подтвердить. Роль незавидная. Поверь, тут нет ущемленности, но, черт возьми, художество все же первично! Я выучил это с младых ногтей и не пойму, с чего бы мне переучиваться? Да, я знаю, мы любим одно и то же, но его любовь слишком требовательна. Бывают любящие родители, от которых сбегают дети. Впрочем, ты уже сердишься, и я умолкаю. Клянусь прахом предков, я отдаю ему должное. Но чем больше я думаю о своем Аввакуме, да и о прочих замыслах, тем отчетливей кажусь себе учеником на экзамене — ощущение не из лучших. Помнишь, «есть грозный судия, он ждет». Одним словом, есть над чем подумать, — весь сезон впереди. Не говорю уж о том, что сам театр — не дом отдыха. Скорее — «дом, где разбиваются сердца», или еще проще — сумасшедший дом. Как известно, он живой организм. (Чрезмерно живой.) Уже подпорченный шумом и треском, понюхавший фимиама, ощутивший успех, который всегда (всегда!!) отвлекает от дела, попавший в эпицентр страстей. На нашем «Родничке», только-только набирающем силу, что-то очень много всего скрестилось и заклинилось. Этак мы можем не стать родником и останемся с уменьшительным суффиксом (рискуя вызвать усмешку Бурского). В Наташе Кругловой я уверен. Можно, разумеется, положиться и на Гуляева. Прибегин предан, но беда его — в женском характере, слишком подверженном настроениям. (Прости, к тебе это не относится, хотя ты женщина — и какая!) Но вот Рубашевский не больно стоек, а он — нарасхват. Кажется, этот убийца Кинематограф уже к нему подобрался. А там — очередь остальных. За популярность платишь так дорого, что поневоле усомнишься, стоит ли она того. А с другой стороны, актеры ее жаждут, они убеждены, что театр без популярности — это фикция, что так называемый «свой зритель» — снобистская выдумка. Они хотят нравиться всем и каждому на этом ежевечернем аукционе. «Вот тут и вертись». Черт его знает, как, однако, лезут на язык цитаты. Кажется, на любой случай что-нибудь уже сказано. И ведь хорошо сказано, поневоле займешь. Только бы эта заемная речь не перешла бы в заемную жизнь. Мне иной раз мерещится, что мы, театральный народ, растащили себя по чужим репликам, мыслям, мыслишкам, по чужим страстям. И как же тогда пробиться к подлинному? Оно ведь должно быть обеспечено собственным золотым запасом, а не тем, что находится в обращении. Ты сейчас, верно, идешь по улице Горького, которую так пламенно любишь. Наша орловская улица Горького тоже прекрасна, прямая, тихая, вся в березах и кленах (сейчас, увы, нагих, сиротливых). Хорошо бы по ней походить вдвоем, в золотые майские дни. Вот я и сбился на лирические вздохи.