Расскажу лучше о том, что побывал у Михайловны. На первый взгляд, мало что изменилось. Тот же темный сруб на пригорке над Цоном, тот же ивняк на том берегу, но сама старуха стала еще старей. Поначалу я был готов умиляться. В день приезда все вокруг было под снегом, я стоял на дороге, дышал полной грудью, мимо прокатилась старая, чудом выжившая бестарка, старикан в кепчонке лихо подхлестывал муругого конька. Снежная ископыть обдала мне лоб и щеки. Хорошо! Однако благостные картинки не очень-то долго меня веселили. Мается Михайловна на всю катушку, хотя юмор и сохранила, не жалуется, предпочитает посмеиваться над собой. Пошли мы с ней к проруби за водицей. Когда я спросил ее, как она к ней спускается в ледяной день, когда прихватит мороз, она только фыркнула: «Спускаться-то что? Спускаешься, гололед — помога. Своим ходом пойдешь — упанешь, так я сажуся и вниз качуся. На гузне. У меня оттого и гузно студеное, никаким солнышком не отогреть. А вот обратно взберись с полным-то ведерком, это задача! Семь раз вниз поедешь, на восьмой — расшибешьси, отряхнешьси, да на девятый и взлезешь».
Вечером приковылял колченогий Кузнецов. Михайловна не преминула его щипнуть: «Почуял, что приложиться можно? Гляди, осрамишься-то посля первого приема». Кузнецов вознегодовал: «Я с человеком пришел повидаться. Больно нужно прикладываться. Тебе бы только боднуть». Михайловна махнула рукой: «И рада, да нечем. Комолая корова хоть шишкой боднет, а у меня и шишки нет». Покочевряжившись, Кузнецов с удовольствием выпил.
Рассказала Михайловна о событии, чрезвычайно ее растревожившем. «Вызвали в Совет: «Будешь теперь к пензии прибавку иметь». — «Это за что же?» — «За мужика». — «Да провались ты, я уж его позабывать стала, а теперь за пятерку каждый раз душу травить!» Однако пришла домой, соседушки вскинулись, пуще всех этот кочерыжка, — она кивнула в сторону гостя. — Деньги, мол, невелики, а месяц к месяцу, все ж таки набирается. Ну, воротилась я в Совет: «Ладно, говорю, давай за мово мужика прибавку».
Кузнецов сказал авторитетно: «Он заслужил. Был танкач». — «Не тебе чета», — тут же откликается Михайловна. «Это почему же, я ногу отдал!» — «А потому, что на рыбалку пьяный ходишь». — «А кому какое дело?» — «Вот рыба у тебя и не ловится». — «А ей какое дело?» Последний вопрос Кузнецов задает с искренним гневом. Допекла его подлая рыба.
Своих родичей Михайловна тоже пробрала с наждачком. Но и себя, по обыкновению, не пожалела. «Они от ума уехали, а я от глупости осталась. Ну да все равно, — дом кидать нельзя». Я спросил осторожно, не слишком ли все же ей тягостно жить здесь одной. Она дернула острым плечом: «А куды я отседа поеду? В город? Там таких — рупь за ведро». И повторила: «Нельзя дом кидать». Спрашиваю, где Аннушка. «Сулилась прийти». «Куда ж она делась?» — допытывается Кузнецов. «К ухажеру пошла, — говорит Михайловна. — Бабенка больно молодая».
Но наутро оказалось, что Аннушка слегла. Когда мы пришли к ней с Михайловной, она застыдилась. Не то неприбранной комнаты, не то своей немощи. От смущения она все пыталась улыбаться да пошучивать. Пришел и Кузнецов, озабоченно тряс головой, бормотал, обратясь к Михайловне: «Совсем расшилась тезка твоя».
Михайловна сердито кивала: «Да уж послал бог тезку. Две Анны — обое драны. В больницу тебе, тезка, надоть». — «Зачем?» — спросила та. «А здоровье чинить». Аннушка махнула рукой: «Пошли бог здоровья — хорошу смерть». — «Все на бога надеишься?» — «Надеюся». — «Ну, давай, — разрешила Михайловна. И бросила, усмехнувшись: — На него почему надеются? Он богатый, даром не отберет».
В больницу мы Аннушку свезли. Она вяло протестовала: «Ох, не вернуся я…» Мне дала в подарок («на память») листок с псалмом — все, что имела. Прочти его, я такого не встречал. Надо будет спросить Фрадкина, может быть, он знает… И не суди ее за ошибки — в церковной грамоте старуха не сильна.
«Святый боже, святый крепкий, святый безсмертный… Сохрани тя во всех путях твоих, на аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия. Аминь».
Когда мы с Аннушкой попрощались, я все вспоминал, с каким удовольствием она рассказывала о ничем не кончившемся сватовстве длинновязого претендента. И смех и грех, а сватались все-таки!