Я бы покривила душой, сказав, что не ощущала их прежде, но, видно, мы оба за собой следили, когда завоевывали друг друга. Продуманно или инстинктивно, мы прятали все, что могло насторожить. Теперь же, казалось, нужды не было в особой бдительности, и мы совершили ту же ошибку, что все любовники, когда они достаточно познали друг друга. Дело не в том, что нельзя быть собою, а в том, чтобы остаться такими, какими были недолгий срок.
В живой жизни причины и следствия часто меняются местами. Иногда мне чудилось, что из Орла вернулся почти незнакомый Денис, озабоченный, раздраженный, насупленный, что именно эта его поездка прочертила меж нами незримый барьер.
Но ведь еще никогда с такой неизбывностью обоих нас не влекло друг к другу. Право, после его возвращения было трудно не видеться даже день. Именно там, в Орле, он понял — и повторял это неоднократно, — как я нужна ему, но, поди ж ты, чем нужнее я ему становилась, тем он ревностней оберегал независимость. И чем меньше ему это удавалось — у него была редкая способность раствориться в дорогом человеке, — тем чаще он чувствовал себя обделенным, не получившим всего, что хотел. Я должна была и думать и чувствовать, как думает и чувствует он. Эта безудержная натура, умевшая так щедро себя отдавать, требовала в ответ подчинения.
Какое-либо несовпадение мыслей приводило его в неистовство. Он осыпал меня упреками, твердил, что не может быть самозабвенности (а на меньшее он конечно же не был согласен!) там, где есть «вечная приглядка», он устал от «досмотра», это «не любовь, а таможня». С трудом верилось, что передо мной тот человек, который минуту назад одаривал меня такими восторженными признаниями и неумеренными хвалами. Оказывается, он умел быть грубым, а иной раз даже вульгарным. Трижды выругал меня свирепо, не слишком выбирая слова. Однажды с нескрываемым раздражением заметил, что в одетой и малознакомой женщине всегда предполагаешь множество тайн, когда же оба эпитета уходят в прошлое, не обнаруживается ни одной.
Требовалось изрядное самообладание, чтобы прощать ему такие выходки. Помогала моя уверенность, что он не может без меня обойтись.
Я объясняла все эти вспышки гипертрофированной непосредственностью. Большой мальчишка! Даже в лице его есть что-то неистребимо детское. Я вспоминала, что у людей, отмеченных печатью таланта, долго сохраняются детские лица. В самом деле, когда я впервые увидела портрет двадцатидвухлетнего Бальзака, я ахнула: лицо подростка! Но и в более зрелые годы нечто непобедимо отроческое остается в возмужавших чертах. Возможно, так отражается их наивность, с которой начинается творчество? Их доверчивость? Или их откровенность? Таланту сопутствует открытость. Однако же в нашей повседневности эта черта не всегда уместна. То и дело я злилась на Дениса за то, что все написано у него на лице. Так жить нельзя, говорила я. От явного доброжелательства люди быстро теряют чувство дистанции, а явного неприятия никогда не прощают. Но с Денисом ничего нельзя было поделать. Либо он бурно и глупо влюблялся в подвернувшегося собеседника, либо решительно не мог скрыть, что человек ему неинтересен. Глаза его мгновенно скучнели, казалось, его настигает сон. Легко представить число обиженных. Поистине «большой мальчишка» осложняет жизнь еще успешней, чем ее украшает, поверьте на слово.
Странное и нервное время! Никогда еще не был он так заряжен, как в эту зиму. Приступал к Аввакуму, мечтал о царе Максимильяне, тогда же задумал «Дураков». Вообще говоря, в неоформленном виде этот замысел бродил в нем давно. Преображение богатырского коня в горбунка свидетельствует достаточно ясно. Очень многое, по собственному его признанию, разбудоражила фразочка Бурского «шуты — нужный народ», но все прояснила поездка в старый домишко над Цоном.
Склонность Михайловны (да и соседей) к шутейному слову, даже к ерничанью, нежелание говорить всерьез, некое скрытое удовольствие (которое Денис подглядел) от того, что п о м е щ а е ш ь себя в чудны́е, нелепые положения, — а если попросту, склонность к тому, что на Руси называют издавна коротким и точным словцом п р и д у р и в а т ь с я, — предстала Денису вполне сложившейся, целой (и целостной) традицией. Защитой от всяческой напасти. Защитой достоинства. Защитой того, что дано человеку в минуту рождения, его т а й н ы, в которой его отличие, откроешь ее — и утратишь всё. А защищаешь себя ты сам. «Т о т далеко, — сказала Михайловна, — ему наших свечек не видать». Чем ты серьезней, тем уязвимей. Стало быть, иди в молчуны, но это не каждому дано и несподручно в рабочей жизни. Тогда и взбивают со дна души древний скомороший заквас.