— Оно и лучше, — ухмылялся старик. — Теперь народ аховый пошел. И то старуха писала: пристают к девочке на улице.
«Один сманивает в театр поступить, артисткой сделаться, золотые горы сулит. Другой так, попросту, липнет, голову вскружить хочет.
Да нет, дудки. «Хорошая матросская кровь в жилах моей дочки течет. Кровь не лодырей, не прожигателей жизни, не тунеядцев, а кровь целых поколений людей, честным и тяжким трудом добывавших себе свой кусок хлеба.
Может быть, смешно так говорить, но говорю-то я то, что думаю, а думаю я, что если бывают на земле святые женщины, то мать моей Эльзы была святой. А Эльза — вылитая мать. Схожи, как две капли воды.
Вот вернусь к Эльзе. Недолго до конца экзаменов осталось ждать. Пусть летом отдохнет девочка, а с осени опять за дело. А я около нее. Итак до смерти...»
К первому завтраку пассажирам первого и второго класса лакеи разносят только что отпечатанные в крошечной пароходной типографии еще пахнущие типографской краской, еще сырые листы «Пароходной Газеты».
В этой газете имеются все последние новости. В ней говорится обо всем, случившемся в мире за последние сутки.
Великое изобретение — беспроволочный телеграф — дает возможность судну, находящемуся за полторы, две или три тысячи верст от берега, получать все сведения из внешнего мира, а «Северо-Германский Ллойд», тянувшийся изо всех сил, чтобы перещеголять в деле комфорта и удобств всякого рода английские и французские пароходные предприятия, давно уже организовал получение «маркониграмм» на своих судах. А раз получаются телеграммы, то выпустить два раза в день, к завтраку и к ужину, по листку «Пароходной Газеты» — это уже пустое дело.
Выпускают ее по оригиналам, получаемым из помещения, где днем и ночью сидит труженик-телеграфист за своими блестящими, что-то вечно выстукивающими и сложными аппаратами.
И номера газеты достаются на долю команды чуть ли не контрабандным путем, через руки «стюартов», то-есть лакеев из салонов. Но немногие интересуются ими: матросы — народ такой... Не долюбливают они тратить свое время, особенно дорогое время своего отдыха, на чтение курса бумаг на бирже, телеграмм о решениях парламентов, о результатах гонок пли скачек.
Таким образом, когда дважды в день в наше помещение попадали грязные, измятые, полуизорванные листки «Пароходной Газеты», никто не изъявлял особых претензий, что старик Фред Бурграф завладевал этими листками и, насадив на нос массивные очки в серебряной оправе, принимался по складам, с трудом пополам, читать напечатанное.
«Первый приз на Лонгшанских весенних скачках взяла американская кобыла «Нанси»...
«Прибыл в Лиссабон президент Бразильских Соединенных Штатов генерал Фонсека.»
«Вильсон сказал корреспонденту «Таймса», что не намерен выставлять свою кандидатуру на президентский пост.»
Прочитав эти известия, старик сдвигает очки на лоб, переводит дыхание, потом решительно произносит:
— Чепуху пишут газетные крысы!
Но через минуту снова принимается за чтение, прочитывает все, до последнего слова, и потом опять изрекает:
— И все-то чепуха, настоящая чепуха!
— А чего вы искали в газете, дядя Фред? — спрашиваю я.
— Настоящего, чего-нибудь серьезного, — отвечает он спокойно.
— Но чего именно?
— Ну, каких-нибудь новостей из... из Альтоны, например. Как там и что... Как цены на мясо, например. Выстроили ли новый госпиталь. Ну, и все такое...
И вот, когда мы уже подходили к берегам Франции, старик дождался того, что прочел в грязном, измятом, полуизорванном листке утренней газеты «настоящие сведения» — сведения о жизни дорогой его сердцу Альтоны.
Я сидел тогда рядом с ним, молча куря данную мне им сигару; я глядел на его лицо, я видел, как бледнело это старческое лицо, я видел, как дрожали его морщинистые, мозолистые руки. Я слышал постепенно падавший до шопота его голос.
«Из Альтоны сообщают, что ночью в старых кварталах вспыхнул пожар, неожиданно принявший большие размеры и повлекший за собой человеческие жертвы», — читал еще громко Фред Бурграф.